Возможно, любительницам лёгкого, одноразового чтива и не понравится, потому... 
153 
Принесли гребень.
— Сядь, моя дорогая, — сказал Литавик, поднимая Рианнон с пола и усаживая на стул.
Он собрал сзади рыжую гриву пленницы и стал расчесывать волосы, медленно и прилежно, но всякий раз сильно дергая гребень на спутанных прядках. Рианнон, казалось, не ощущала боли. Она не морщилась, не вздрагивала. Вся ее сила, так восхищавшая в ней Цезаря, куда-то девалась.
— Оргеториг, Оргеториг, — время от времени повторяла она.
— Какие чистые у тебя волосы, дорогая, Какие великолепные, — ласково приговаривал занятый своим делом Литавик. — Ты ведь хотела удивить Цезаря, прибыв в Бибракте без сопровождения римских солдат? Конечно, ты хотела сделать ему сюрприз! Но ему это не понравилось бы.
Он отложил в сторону гребень. Закончили свою работу и рабы. Крюк свисал с балки на высоте семи футов от пола.
— Помоги мне, женщина, — резко приказал он рабыне. — Я хочу заплести ей косу. Покажи, как это делается.
Та показала, но все равно ей пришлось помогать. Литавик переплетал пряди, рабыня поддерживала их. Наконец коса была заплетена. Толщиной в руку Литавика около своего основания, она постепенно делалась тоньше и заканчивалась крысиным хвостиком, валявшимся на полу.
— Вставай, — приказал Литавик, поднимая жертву со стула, и окликнул двух рабов: — Эй вы, подойдите!
Он поставил Рианнон под крюком, потом дважды обмотал косой ее шею.
— Еще много осталось! — воскликнул он, вставая на стул. — Поднимите ее.
Один из рабов обхватил Рианнон за бедра и приподнял над полом. Литавик перекинул косу через крюк, но не смог закрепить. Коса была не только тяжелой, но и шелковистой, она соскальзывала с металла. Рианнон опустили на пол, а один из рабов поднялся наверх. Наконец им удалось закрепить косу на крюке и прижать ее скобами к балке. Раб опять держал Рианнон на весу.
— Опускай ее, но осторожно, чтобы у нее не сломалась шея, — приказал Литавик. — Иначе все удовольствие будет испорчено!
Рианнон не сопротивлялась, хотя процедура была очень длительной. Невидящим взглядом она смотрела на дальнюю стену, а кожа лица ее постепенно меняла цвет, становясь из кремовой серой. Но язык оставался во рту, а слепые глаза не покидали орбит. Иногда ее губы двигались, беззвучно произнося имя сына.
Все из-за этих волос! Они стали растягиваться. Сначала пола коснулись пальцы повешенной, потом ступни. Жертву, еще живую, сбросили на пол, как мешок с песком, и принялись вешать вновь.
Когда лицо Рианнон стало иссиня-черным, Литавик сел к столу и велел принести себе канцелярские принадлежности. Написав письмо, он отдал его управляющему.
— Поезжай в Бибракте, — сказал он. — Говори людям Цезаря, что едешь с письмом от Литавика, и они не тронут тебя. Цезарь тоже тебя не убьет, ты понадобишься ему как проводник к моему дому. Ступай. Под моей кроватью лежит кисет с золотом. Возьми его. И скажи моим людям, чтобы собирались и уезжали к Валетиаку — он примет их. Но тела во дворе никто не должен трогать. Я хочу, чтобы все оставалось как есть. И она, — он указал на тело повешенной, — пусть висит. Я хочу, чтобы Цезарь нашел ее в таком виде.
Вскоре после отъезда управляющего уехал и сам Литавик. На своем лучшем коне, в своей лучшей одежде, правда без накидки, зато сопровождаемый тремя вьючными лошадьми, основной поклажей которых были золото, драгоценности и меховая рухлядь. Он направлялся к Юре — горной цепи, разделявшей земли секванов и гельветов. Гельветы, конечно же, будут рады ему. Он — враг Рима, а все дикари не любят Рим. Ему только стоит сказать, что Цезарь назначил цену за его голову, и от Галлии до Галатии все будут им восхищаться. Так все и было до Юры. Затем у истоков Данубия он повстречался с людьми, которые называли себя вербигенами. И те взяли его в плен. Вербигенам было наплевать и на Рим, и на Цезаря. Они отобрали у Литавика все имущество. А заодно и голову.
— Я рад, — сказал Цезарь Требонию, — что мне суждено видеть мертвой только ее. Свою дочь и мать мертвыми я не видел.
Требоний не знал, что сказать, как выразить свои чувства. Колоссальное возмущение, боль, горе, ярость переполняли его, когда он смотрел на бедняжку с почерневшим лицом, висевшую на собственных волосах, которые так растянулись, что она уже стояла на полу, чуть согнув колени. О, это несправедливо! Этот человек так одинок, так непохож на других. Он благороден, он выше всех, кто его окружает! С Рианнон ему было интересно общаться, она забавляла его, он обожал ее пение. Нет, он не любил ее, любовь была бы ярмом. Требоний знал Цезаря достаточно хорошо, чтобы понимать это. Что сказать? Как могут слова облегчить такое потрясение, вызванное величайшим оскорблением, бессмысленной, сумасшедшей жестокостью? О, это несправедливо! Несправедливо!
153 
