Последние отзывы

  25  

Обычного страха не ощущал – это блуждание длилось слишком долго, и никакого злого воздействия Виталик пока не испытал, никакой прямой опасности не подвергся. Лучше было бы, если бы был страх, подгоняющий вперед. Вместо смиренной безнадежности, неограниченной длительности времени – как бесконечно нудного фильма, головной боли, холода. Он продолжал искать, не помня что.

Анастасия слизала капли пота над верхней губой. Поезд не думал трогаться. Она увидела ползущего по близкой второй полке таракана и не шевелилась, не отворачивалась. Никого, кроме нее, в купе не было, поэтому отвращение – игра, сейчас бессмысленная. Как и другие чувства, мысли и маленькие подробности, составляющие личность. Она забыла о посиневших ушибах. Она не могла сменить неудобную позу. Лежит на нижней полке, ноги перекинув на соседнюю. На периферии игра продолжается: она делает вид, будто у нее на голове стриженые волосы, покрытые клейкой пылью, будто на ее организм отрицательно воздействует духота. Не столь серьезно, как делала бы вид при Константине: при нем такая духота могла довести ее до угрожающего обморока. Но достаточно серьезно, чтобы с медленной уверенностью погрузиться в неприятные воспоминания о семейном совете, который мог окончиться только одним – отлучением. Ее и Константина отлучением от семьи. Темный полированный стол, в нем отражения бабушки и дедушки – две суровые фигуры, а мама где-то с краю, вдалеке, из-за отдаления она выглядит маленькой, словно ей не больше пяти лет, и ведет себя соответственно – наматывает цветные нитки на пальцы. У отца безразличный вид. Похоже, ему все равно, каким будет решение, он смотрит вбок. Ему ничего не нравится в этой семье, и мама давно перестала нравиться. Он давно не принадлежит к этой семье, отлучен. Истерик, слез, увещеваний больше не будет. Все это можно было наблюдать в предыдущие дни, и теперь только опухшие мамины глаза напоминают о буре. Бабушка говорит очень ровно и мягко:

«Вы же понимаете, что принимать участие в этом фарсе мы не будем». Настя слушает, а Константин – нет. Его вообще не видно. Не существует. «Ты-то сама что думаешь?» – спрашивают ее. Анастасия, поднимая прозрачные глаза: «Я полностью согласна. Я устала». «Пусть делают, что хотят! – выкрикивает дед с едва сдерживаемым гневом. – Позволим им, оставим их, раз они хотят! Раз мы им не нужны! Мы – вынесем!» «Вынесем», – кивает бабушка.

Насте досадно, что ее обвиняют без вины. Всё неправильно! И она шумно встает, опрокидывает стул – пусть видят ее! Видят, что они не правы, что они обидели ее несправедливо, предали! Бежит с обидой на лице, быстро-быстро, вырывается из духоты в подъезд, где дышится легче, сбегает вниз по лестнице. Ее преследуют запахи табака, помады, маминых духов – все их запахи.

Внизу, у подъезда, она садится на скамейку. Сопит. Вечер прекрасен. Асфальт стянут льдом. Темные кроны неуловимо колеблются под ветром. Отдышавшись, успокоившись неопределенными представлениями о скользящих по льду, быстрых, как самолет, коньках, рассеивает обиженные мысли и забывает их. Ей не по себе одной в зимней ночи. Она решает вернуться домой. Ей стыдно – но что остается делать! Неуверенно тянет скрипящую дверь подъезда. Поскальзывается и упускает дверь, которая сразу захлопывается. Тянет снова. Медленно бредет по ступенькам наверх, раскаиваясь неведомо в чем. В своем существовании. Но это же не она, это все мама. Сама Настя не виновата. Подбородок вязнет в шарфе, липком от сахара. Нет, сахар на шарфе был в другие дни, когда ей покупали пирожные. Настя подходит к своей двери, тихонько стучит. Звонить не решается от стыда. Никто не открывает. Она топчется на коврике, потом оставляет квартиру и поднимается выше, на верхние этажи. Там она никогда не бывала. Там чужие двери. Родители ходили туда, когда сосед сверху заливал их. Снова спускается к своей двери, нажимает кнопку звонка. Резкий, короткий звук. Шорох шагов. Дверь открывает цыган, сосед, в тапочках, в странных спортивных штанах.

– А где мама? – захлебываясь, спрашивает Настя.

Цыган молча закрывает дверь у нее перед носом. Она боится, спускается на этаж ниже. Вот настоящая их дверь – еще на этаж ниже. С разбегу толкает дверь плечом, и та подается – не заперто. Она входит, разматывает шарф, слышит, как бежит из крана вода, снимает пальто, садится на стул. Хорошо дома. Никого нет. Вот и хорошо. Родителей нет, Константина нет.

Анастасия, сочиняя воспоминания, спрыгнула со ступенек стоящего вагона и увидела невдалеке огни вокзала. Она обошла поезд, пройдя прямо перед оскаленным тепловозом, и не спеша вышла к огням. Ей бы вернуться в отель, там остался муж. Опять обидится. Он такой обидчивый. Увидела другой поезд, белый и узкий. Ей показалось, что направление у него верное, и если нет рядом с отелем какого-нибудь большого города, где бы экспресс останавливался, то ведь всегда можно подъехать автобусом. Она поднялась в космически открывшиеся для нее двери вагона, сунула кондуктору пачку денег из внутреннего кармана, села в кресло. Здесь не душно и не холодно. Свежий кондиционированный воздух. Поезд сорвался с места. Огни в степи слились в огненные полосы. «Выйду на следующей станции, – твердо решила она. – Оттуда уже недалеко. Нужно только выбрать подходящий автобус».

  25