35 
Проливной дождь связал нас по рукам и ногам, мы, нервничая, мечемся между чересчур жарким очагом и застеклённой дверью, за которой свистит восточный ветер. Ничего не поделаешь. Стоит приоткрыть прозрачную створку, как раздаётся оглушительный шум бьющих в каменное крыльцо струй – ударяясь о него, они рассыпаются на сотни капель, которые долетают до самого вощёного паркета. Я приподнимаю штору: дождь движется, прозрачная траурная завеса тянется неровными складками к западу, словно край юбки великанши, перешагивающей одно за другим крутые бёдра холмов.
Сжигаемая огнём очага и нетерпением – я считаю оставшиеся дни и ночи, – я молчу или, как часто говорили раньше, «сохну»… Сохну старательно, с терпеливой поспешностью и уже чувствую себя вознаграждённой, потому что вижу приближение светлого часа, самого прекрасного из часов… На Анни и Марселя смотреть больно. Лица узников раздирает нервная зевота, их колотит озноб. Напрасно трижды менял Марсель галстуки, вместо охотничьих сапожек надел к ужину лакированные штиблеты. Он бесцельно бродит по дому, изнемогая от безделья, которому, если не считать Рено, я одна способна положить конец… Каким синим огнём полыхнут его глаза юной леди, какой нежный румянец вспыхнет на бархатной щёчке, стоит мне вдруг произнести: «Держите, вот вам сто пятьдесят луидоров, поезжайте себе…» Но я не тороплюсь его обрадовать. Во-первых, три тысячи франков не шутка, придётся спрашивать у Рено, а под каким, интересно, предлогом?.. А во-вторых – доверюсь этой чистой странице, – мне втайне доставляет удовольствие сознавать, в какое безвыходное положение попал мой приёмный сынок. Подлый инстинкт тюремщицы! Желание ежечасно переносить свою лихорадку на что-то другое, но не лечить её, а лишь прикрывать смешками, безмятежностью или безразличием – разве не этим я занимаюсь вот уже которую неделю?.. Да, мне нравится видеть, как Анни лелеет в сладострастном молчании свою рану или как побледневший от одиночества Марсель доходит до того, что рассказывает Анни свои приключения, в которых женщинам места нет. И я протягиваю им собственную боль, как посыпанный речным песком пирог…
До чего же я дрянная!.. Да ладно, пройдёт. Просто сегодня дождливый день. Солнце вернётся вместе с Ним, тоже посеребрённым и заснеженным, в хрусткой изморози… Тогда и Анни пусть бежит – к какому крепкому плечу? – и Марсель – к какому сомнительному юнцу? И снова всё покажется простым, лёгким, долговечным, естественным… Ждать осталось недолго… А пока посидим ещё тут, дети мои, в нашем исхлёстанном дождями ковчеге, который потоп уже занёс на самую вершину горы… Потерпите, гуляйте на свободе мысленно, как я, вытянувшись на перине, подложив кулаки под подбородок… Марсель наигрывает одной рукой на пианино плавную прозрачную мелодию Рейнских Дев, дразнящих Зигфрида,[9] и в тот же миг я молодею лет на пять, возвращаюсь в год 19… в начало или конец одного из стремительных и горячих любовных приключений Рено – они всегда вспыхивали беспокойным огнём, как пучок соломы, и так же быстро гасли, оставив после себя лишь щепотку золы, белой, невесомой, как пух… В тот год Рено любил красотку Сюзи. Сюзи – воплощение того типа красоты, который посредственные французские романисты приписывают американкам. Длинные худые ноги, чуть выше – не слишком тонкая талия, стать прусского офицера, маленькая, грубо и просто сколоченная голова: квадратная челюсть, крошечный носик, который спасал лишь вкрадчивый рисунок ноздрей. Смеялась Сюзи слишком часто, но при этом поблёскивала влажными резцами с рисунчатой кромкой, похожими на новенькие коренные зубы десятилетнего ребёнка… И, хохоча, всегда закрывала глаза, так что все смотрели только на её рот, он один выделялся на лице… Но стоило вновь открыться густо-карим глазам, как усталый взгляд принимался зачарованно следовать за ними, тревожно подвижными, недоверчивыми и ласковыми…
Одевалась и причёсывалась она весьма разнообразно: в ход шло всё, от канотье «смерть мухам» до самых экстравагантных головных уборов с султанами. От краснокожих предков она сохранила любовь к перьям в волосах, раз уж колец в носу носить не могла… Ножка изящная, а кисть мальчишеская, голос тягучий и двусмысленно нежный, пока она говорила тихо, становился, стоило чуть повысить его, гнусавым и резким…
Американскую чудо-птицу испортила литература, достаточно было научить её блистать, покачивать волнообразно развеваемыми ветром перьями на головном уборе, ослепительно улыбаться, демонстрируя ярко-красные губы и белые зубы, да отбрасывать каблучком пышный, как у разряженной негритянки, шлейф, и потряхивать им, если за что зацепится…
35 
