112 
— Это очень симпатично, но жертва — дело добровольное. Нельзя ее требовать от обывателя.
— Обывателя больше не будет, — твердо сказал эсер. В мыслях он уже распространил свою власть от пламенной Тавриды до хладных финских скал. — Нельзя требовать жертвы, но можно создать условия, в которых жертва станет естественной для каждого. Люди трусливы и ленивы, и не у каждого достанет сил сделать шаг к высшему состоянию. Дело власти — дать им эту возможность. Как я могу заключить из ваших слов, все двенадцать лет, что мы не виделись, ваша душа проспала таким же непробудным сном, что и эти несчастные рыбаки. — Свинецкий вскинул голову, носом указав в сторону берега. — Мой долг разбудить и их, и вас. Вы арестованы.
— Очень приятно, — сказал Ять. — Нет, в самом деле. Царизм меня хотел арестовать за антивоенную газету, но воздержался. Теперь пришли вы и начинаете с того, что арестовываете меня. Хороша свобода.
— Оставьте, — махнул рукой Свинецкий. — Вам ли говорить о свободе? Жертвовали ли вы собой? Прощались ли с товарищем, идущим на смерть? Может быть, вы караулили на ледяной улице, ожидая, когда проедет карета, везущая вашу Цель, вашу смерть? Если вы ничего не знаете о смерти — что знаете вы о свободе?
— То есть для Гурзуфа, если я верно вас понял, настал период смертных казней, — кивнул Ять. — Поголовный переход в царство небесное с последующей рассортировкой. Ладно, все это очень интересно, но мне пора.
— Сидеть! — рявкнул Свинецкий, и двое с пиками лениво подошли к Ятю. Они встали по сторонам его кресла, и тот, что справа, с нехорошей улыбочкой положил тяжелую руку ему на плечо.
«Шутки кончились, — подумал Ять. — А я-то перед ним так распространился. Когда уже пройдет этот подростковый идеализм, заставляющий предполагать в дураках высшие человеческие начала!»
— Вы достойный ученик большевиков, — пустил он в ход последний козырь. — Они тоже первым делом стали бороться с газетчиками…
— Я и не собираюсь бороться с газетчиками, — гордо ответил Свинецкий. — Я дам вам все необходимое — перо, бумагу. Вы сможете писать и печататься, как могли в свое время мы. Больше того — я приду к вам в узилище, как вы когда-то приходили ко мне, и там мы продолжим нашу беседу. В истории есть благородная симметрия, вы не находите?
— Я нахожу, что вы слишком много читали Достоевского, — сказал Ять.
«Попробовать все, — повторял он, лежа в подвале гурзуфского полицейского участка на жестком тюфяке. — Что ж, в этом есть смысл. Что ни придумаю — сбывается дословно; надо бы перестать придумывать».
Замок с дверей гурзуфского участка был торжественно сбит в день, когда установилась большевистская власть. Это было своего рода разрушение Бастилии в местном масштабе. Нового замка никто навесить не удосужился, тем более что за скобяным товаром надо было ездить в Ялту. Дверь поэтому не закрывалась, и Ятя посменно караулили люди из отряда Свинецкого.
Разумеется, была особая ирония в том, чтобы за полторы тысячи верст добраться к Тане, встретиться с ней после двухлетней разлуки, чтобы после двух ночей, проведенных вместе, снова оказаться в одиночестве, и где? — в трех шагах от нее! Именно эта близость была всего невыносимей. В доме напротив она спала, ходила по комнате, писала ему (записку передал стражник)… Хорошо еще, что Свинецкий, до конца решивший играть в просвещенного властителя, тут же известил ее об аресте жениха, да не через курьера, а лично. Впрочем, возможно, у него просто не было курьера.
«Он полный урод, — писала Таня, — и если это прочтет, то пусть знает. Видишь, вот мы и начали с тобой пробовать все. Ты теперь узник, а я невеста борца. Будь спокоен, не пройдет и двух дней, как окажешься на свободе. Не думай, пожалуйста, что я выкуплю тебя ценою своей добродетели. Ты не стоишь моей добродетели».
Отсюда, из подвала двухэтажного здания, были слышны звуки местной жизни: ранним утром к морю спускались рыбаки, чуть позже шли на базар торговки, и с девяти утра (часы Ятю оставили) доносились крики веселого южного торга; к десяти открывал кофейню Пастилаки. Как всякий приморский город, Гурзуф жил лениво и беспорядочно: кто зависит от переменчивой стихии моря, тому смешна деловитость. Прилежно работали одни татары: ковыряли глинистую землю виноградников, доили коз, латали крыши. Татары жили в верхней части города обособленно. Рыбаки их втайне презирали за неистребимую сухопутность, скучную домовитость и еще за то, что жены их и дочери были строгих правил. В подвале было оконце, выходящее на улицу, — располагалось оно слишком высоко, чтобы Ять мог до него дотянуться. Сквозь него проникал слабый свет, позволявший, однако, догадываться, что на улице прелестно. Как и обещал Свинецкий, Ятю принесли керосиновую лампу (вероятно, в надежде на самосожжение), бумагу, чернильницу и стальное перо.
112 
