Но... читается легко и любовь-морковь
100 
«…Я говорю своим восьмиклассникам:
– Результаты третьего диктанта – колы. Нравится?
Что-то подкатывает к горлу. Что-то душит меня. Ну вы, ну поддержите хоть вы меня! Скажите хоть одно слово. Я не знаю, чем это кончится, но давайте воевать…
– Мы можем писать легкие диктанты, как тогда… Если вы хотите. Я даже могу подсказывать вам. Вы меня любить будете за доброту мою… А?
Они молчат.
– Меня все хвалить будут… Хороших дров мне привезут. Будет большой праздник…
Кто-то фыркает. Или я напрасно взываю к ним?
– И спрашивать я буду очень облегченно. И когда буду спрашивать, буду в окно глядеть, чтобы не мешать вам в учебник подсматривать…
Коля Зимосадов сидит насупившись. У Маши Калашкиной растерянная улыбка на некрасивом лице. Шура Евсиков барабанит по парте пальцами. Он очень сосредоточен.
– Хотите такую жизнь? Да? Одно слово, и всё будет по-вашему.
Они молчат.
– Хотите?
– Не хотим, – говорит Гена Дергунов и прячется за развернутую книгу.
– Пусть кол, да мой собственный, – говорит Шура Евсиков. – Мне чужие четверки не нужны.
Ааа… Вот оно!
– Зимосадов.
– А мне тоже не нужны…
– Нагорит вам потом, – говорит мне Маша Калашкина. – Вам Шулейкин даст…
– Не твоя забота, – говорит ей Саша Абношкин.
– Выставлять колы в журнал? – спрашиваю я.
– Ставьте, – говорит Гена Дергунов и прячется за развернутую книгу.
– Кто за?
Они поднимают руки.
Ну вот, теперь и начнется!.. Зачем мне это? Друг мой, друг мой, за то ли ты взялся?.. А в монастыре бывал Толстой… Забыл ты об этом, забыл… Хватал бы ниточку за неверный ее конец… Потомки спасибо сказали бы!..
– Не тем вы занимаетесь, – мягко говорит мне в учительской Шулейкин. – Возбудили детей.
– Детей? – смеюсь я.
Теперь наши позиции стали хоть определеннее. Теперь легче. Вот – я, а вот – он. Главное теперь – это не нарваться, не раскричаться, не устроить истерику.
– Вы еще очень неопытны, – мягко говорит он. – Можете споткнуться…
Я улавливаю легкую угрозу. Она едва ощутима, как в жару – будущий дождь.
– Они не так безграмотны, как вам кажется, – говорит Шулейкин.
– Вы мне угрожаете?
– Вот видите, как вы поняли товарищеский совет? – качает он головой. – Вот видите?»
2
И учителей, и учеников регулярно привлекали к колхозной работе. Окуджава это описал детально. Беда была не в том, что привлекали, – а в том, что сопровождалось это отвратительной демагогией, которую он немедленно пресекал. «Это вам не в городе на постельке спать!» – говорит в повести Виташа. «А ты что, против постельки? – немедленно отвечает герой. – Ты считаешь, что это только для городских сибаритов? Да, Виктор Павлович?»
Это для него всегда было характерно – делать, что требуется, но не изображать при этом ликования. Воевать – но не имитировать бесстрашие, равнодушие к опасности, готовность к смерти. Работать – но не изображать восторг по этому случаю. Не презирать комфорт и разоблачать по возможности тех, кто демонстративно ругает удобства. Словом, если уж не получается жить по-человечески, – то хотя бы ставить на место тех, кто считает подозрительным само стремление к такой жизни. Человек имеет право есть досыта, спать по ночам, жить в тепле, а не в продуваемой халупе. Никого еще не сформировали унижения и пытки быта – это придумали те, кто не умеет устроить людям сносную жизнь; Окуджава рано выучился срезать демагогов.
«– Вы крутите, крутите, – говорит мне баба.
– А я и так кручу, – говорю я. – Вот сейчас пиджак сброшу, еще веселей пойдет.
– Не надо сбрасывать, полова по телу разлезется, – говорит другая.
– Жарко, – говорю я.
– Вы ее крутите получше, ручку-то…
– Как еще получше? Так, что ли?..
– Да хоть так…
Пожалуйста, могу и так. Как угодно могу. Лишь бы полова эта проклятая не летела в мою сторону… Она забирается за воротник, и маленькие колючие зверьки разбегаются по всему телу, и нет от них спасения. И пыль смешивается с потом. Лезет в нос, в уши, в рот, в легкие…
А вот ходит в распахнутом полушубке председатель колхоза Абношкин (фамилия-то какая!). Он толст и угрюм. И сопит громко. Даже сквозь грохот веялки слышно. Он ходит и понукает… Почему я должен крутить эту ручку?.. Дышать этой пылью?.. Может быть, он будет собирать материал для задуманной монографии о Толстом? А может быть, она и не нужна? И ничего не нужно? Только овес, золотой овес, душистый овес, ядовитый… Только этот несовершенный механизм, унижающий человека?.. Что нужно?
100 
