149 
Вот что происходит между Сергеем Спекторским и Ольгой Бухтеевой:
- Когда рубашка врезалась подпругой
- В углы локтей и без участья рук,
- Она зарыла на плече у друга
- Лица и плеч сведенных перепуг,
- То не был стыд, ни страсть, ни страх устоев,
- Но жажда тотчас и любой ценой
- Побыть с своею зябкой красотою,
- Как в зеркале, хотя бы миг одной.
- Когда ж потом трепещущую самку
- Раздел горячий ветер двух кистей,
- И сердца два качнулись ямка в ямку,
- И в перекрестный стук грудных костей
- Вмешалось два осатанелых вала,
- И, задыхаясь, собственная грудь
- Ей голову едва не оторвала
- В стремленьи шеи любящим свернуть,
- И страсть устала гривою бросаться,
- И обожанья бурное русло
- Измученную всадницу матраца
- Уже по стрежню выпрямив несло,
- По-прежнему ее, как и вначале,
- Уже почти остывшую как труп,
- Движенья губ каких-то восхищали,
- К стыду прегорько прикушенных губ.
При всей — на грани фола — рискованности метафор эти шесть вычеркнутых строф чрезвычайно удачны. Правда, стоит себе представить эту грудь, отрывающую голову своей обладательнице,— «два осатанелых вала»… но читать Пастернака, в особенности раннего, слишком трезвыми глазами — значит лишать себя львиной доли удовольствия. Не для того писано. После яростной любовной сцены герой с утра пытается признаться во всем мужу возлюбленной — у Сережи Спекторского вообще от влюбленности до брака путь короткий, он и в «Повести» будет предлагать руку и сердце шведской гувернантке, с которой едва три раза серьезно поговорил; муж оказывается человеком широких взглядов и тем навеки восстанавливает Сергея против пошлости «свободных отношений». Может быть, именно терпимое отношение к «любви втроем» отвращало впоследствии Пастернака от Бриков — он видел в этом несомненное извращение. Кстати, из отдельного издания романа вылетели и эти строчки (финал второй главы):
- Нет, я рехнусь. Он знает все, скотина.
- Так эти монологи лишний труд?
- Молчать, кричать? Дышать зимы картиной?
- Так уши, отморозив, снегом трут.
(то есть усугубляют ужасное,— таким превышением невыносимой ситуации, казалось бы, герою еще и молчать о ней, как если бы ничего не случилось.— Д.Б.).
- «Послушайте! Мне вас на пару слов.
- Я Ольгу полюбил. Мой долг…» — «Так что же?
- Мы не мещане, дача общий кров,
- Напрасно вы волнуетесь, Сережа».
По всей вероятности, это воспоминание о разговоре-объяснении с Борисом Збарским, в отношениях с которым в 1916 году у Пастернака возникла двусмысленность. Это же позволяет думать, что Ольга Бухтеева поначалу сохраняла некие черты Фанни Збарской, но в 1930 году действие вырулило совсем не туда, куда устремлялось поначалу. Если Пушкин искренне недоумевал, как это его Татьяна «удрала» такую штуку,— то для Пастернака, начинавшего роман о Спекторском, финал книги, написанный в 1930 году, был бы куда большей неожиданностью — его Ольга удрала в революцию, что, конечно, гораздо круче, нежели замуж за «толстого этого генерала». Правда, финальное объяснение с героем в обоих случаях для героя нелестно — «лишний человек» всегда теряет женщину, и это генеральная фабула всех романов о «лишних людях» с «Онегина» до «Приглашения на казнь».
3
Год спустя, в апреле тринадцатого, в Москву к Сергею приезжает сестра Наташа, старше его пятью годами; обычно она живет на Урале, с мужем, фабричным врачом Пашей. Собственно, с ее приезда и начинается роман; трудно сказать, для чего понадобилась эта инверсия. Однако к моменту приезда сестры у Сережи с Ольгой все уже расстроилось, о чем мы узнаем из «Повести». Там программа пребывания Наташи в Москве изложена подробно. Наташа вообще была не последнее лицо в замысле предстоящего романа, поскольку задумана представительницей поколения «старших» — и именно из-за таких, как она, Спекторский и его создатель так долго ощущали себя младшими, а то и вовсе отпавшими от истории.
«С людьми, с которыми она теперь делила посещенье Художественного и Корша, ее связывало когда-то большое прошлое. (…) О прошлом не говорили и потому, что в глубине души все они знали, что революция будет еще раз. В силу самообмана, простительного и в наши дни, они представляли себе, что она пойдет как временно однажды снятая и вдруг опять возобновляемая драма с твердыми актерскими штатами, то есть с ними со всеми на старых ролях. Заблужденье это было тем естественнее, что, глубоко веря во всенародность своих идеалов, они были все же такого толка, что считали нужным эту уверенность свою поверять на живом народе. (…) Как все они, Наташа верила, что лучшее дело ее юности только отложено и, как пробьет час, ее не минует. Этой верой объяснялись все недостатки ее характера. Этим объяснялась ее самоуверенность (…) те черты беспредметной праведности и всепрощающего пониманья, которые неистощимым светом озаряли Наташу изнутри и были ни с чем не сообразны».
149 
