43 
– Меня уже пытались скормить львам,– сказал Фаргал, обращаясь к Станару.– Став царем, я, конечно, уже недостоин подобной чести! Всего лишь собаки, да, Сурнаш?
– А лучше – крысы! – свирепо заявил сумасшедший певец.
– Что за дивный голос! – воскликнул сокт в притворном восхищении.– Ашшур! Будь у меня такой голос, такой дивный голос, на что мне меч? Лучшие мужчины падали бы к моим ногам!
Поэт злобно уставился на Люга.
Сокт картинно похлопал в ладоши.
– А как он красив! – с еще большим восхищением воскликнул он, оборачиваясь к Фаргалу.– Эти локоны! Эти пухлые губы!
По правде сказать, губы растрескались, а «локоны» представляли собой свалявшуюся копну давно не мытых волос. Но Сурнаш-Гин так ненавидел и боялся сокта, что принял все за чистую монету. Стоило тому сделать вид, что он влюблен в певца и жаждет разделить с ним ложе, Сурнаш-Гин приходил в ужас. Вот и сейчас он попятился, всерьез опасаясь, что царский любимчик от намеков перейдет к делу. Поэт вообще был не из тех, кто делит ложе с мужчинами, а уж от мысли о том, что он, благородный карнит, будет изнасилован черным островитянином, бедняга покрывался липким холодным потом.
Развлечение Люга продолжалось не первый год, и Сурнаш-Гин, верно, был бы поражен, узнав, что чистоплотному и очень разборчивому сокту мысль о близости с ним внушает не меньшее отвращение.
– Вот он! – сказал Фаргал Станару.– Голос у него, верно, хорош! Но поэт из него… Держу при себе только из жалости! Куда он пойдет? Попрошайничать на рынке?
– Я? Я? – Сурнаш-Гин захлебывался от возмущения.– Ты… Ты…
– Эй! – крикнул Фаргал прислужнику.– Подай ему лютню! Спорю на золотой, он не способен слепить и двух строк!
Сокт подмигнул изумленному Станару.
Поэт заскрипел зубами. Но лютню взял.
– Играть для тебя не буду! – прорычал он.– Не дождешься! Но твой золотой – заберу! Дай мне стул! – крикнул он топтавшемуся позади стражнику.
Усевшись, поэт перевернул лютню струнами вниз, положил на колено. Тонкие пальцы его забарабанили по инструменту. Ритм был быстрый, тревожный, будоражащий.
Поэт вскинул на Фаргала черные глаза. В них была ничем не прикрытая ненависть.
- – Тишина не имеет имен!
- Темнота не имеет границ!
- То глядит Расчленитель Времен
- Из слепых запрокинутых лиц.
- А над выжженной плешью холма
- Расползается липкий туман,
- И стекает багровая тьма
- Из оскаленных ртов обезьян!
- Я бреду под зашедшийся вой,
- Зарываясь коленями в грязь.
- И визжит над моей головой
- Красный коршун по имени «Страсть».
- Я иду, но не слышу шагов.
- А по сердцу, водой, холодок.
- А сиреневый плащ облаков
- Равнодушно плывет на восток.
- – Торопись! Торопись! Торопись! —
- Это булькает воздух в груди.
- И взирает рассеянно вниз
- Нашептавший во сне: «Уходи!»
- А дороги, пусты и черны,
- Не спеша расползаются прочь.
- И белесый огрызок луны
- Возвещает грядущую ночь.
- Никогда никого не прощать!
- Не щадить укрывающий дом!
- На устах пламенеет печать,
- А вверху, между камнем и льдом,
- Бог уснул. Он уснул. Не глядит.
- Спит, безумные очи закрыв.
- И не видит, как в алой груди
- Свежей падали роется гриф.
- Ветер косо толкает в плечо.
- Он относит удушливый чад.
- Где у пламени черный зрачок,
- Там пути обрываются в Ад.
- Я один. Ты один. И гоним
- В никуда: оглянись и падешь!
- И летят надо мною, как дым,
- Облака, уносящие дождь.
- Там живут мои вещие сны.
- Там пылает божественный взор.
- Там стоят на плечах Тишины
- Обнаженные головы гор.
- Там вокруг только небо и лед.
- Только небо и облачный бег.
- Там кончается птичий полет.
- И качается звездный Ковчег.
- Там уходят во Тьму навсегда.
- Задыхаясь, в грязи и поту.
- И сбегает по склону вода,
- Та, в которую я упаду!
Сурнаш-Гин оборвал песню и долго кашлял, задыхаясь и отхаркивая мокроту прямо на ковер.
43 
