Особенно,... 
111 
— Ну, тут главное, чтобы вы собрались, — сказал Виктор Викторович. — А там уж как пойдет. Я, может, даже не через три недели отсюда выйду, а раньше. У меня язва нервная, она быстро залечивается, хотя потом опять… Только надо, чтобы… Вы мне телефон оставьте, Игорь Петрович, да и сами позвоните, если что. У вас мой мобильный есть? Я вам сейчас запишу. И заходите, не стесняйтесь, я вам рад.
— Так точно! — сказал Майор, поднялся, опершись о подлокотник, и забрал бумажку с телефоном с тумбочки.
Виктор Викторович подошел к окну и смотрел, как Майор удалялся по дорожке, сильно хромая, — он сильнее хромал, когда думал, что никто его не видит. Впрочем, судье надо было уже идти на полдник.
Суббота, 22 июля, 11.00
Алла приехала с дачи всего на один день и едва вошла в квартиру, как раздался телефонный звонок: это был Рыбкин.
— Алла, где вы? — сказал он, едва поздоровавшись, — Я вам уже несколько дней не могу дозвониться, я вас жду, а Старшина не дал мне ваш мобильный.
— А что такое? — спросила Алла, одной рукой держа трубку, а второй кидая грязные джинсы в стиральную машину. Звонок Фотолюбителя был сейчас совершенно некстати и вообще из какого-то уже другого мира.
— Ну, я же вас жду, чтобы проявлять фотографии, я же вам обещал, — сказал он.
— Ладно, проявите без меня, — сказала она, насыпая в кювету порошок.
— Нет, без вас нельзя, — неожиданно твердо сказал его голос в трубке, — Без вас это не получится. Это же не просто так. И потом, вы обещали, я две недели жду.
— Ну ладно, — сказала она, — раз уж обещала…
— Когда за вами приехать? Прямо сейчас?
— Нет, ну мне постирать надо, разобраться, я же только что с дачи. И обратно я хочу уехать на восьмичасовой. Меня там собака ждет, я ее соседке поручила. Давайте часов в пять.
— Хорошо, я буду в половине пятого, — помолчав, сказал Фотолюбитель.
Алла положила трубку и запустила наконец машину, которая сразу же начала тихо и домовито похрюкивать, набирая воду. И зачем тут этот Рыбкин?
Суббота, 22 июля, 17.00
Фотолаборатория у него была устроена, естественно, в ванной. Идти туда, где горела зловещим светом только красная лампа, Алле было страшновато, тем более что у Рыбкина дрожали руки, как в лихорадке, когда он пропускал ее вперед. Но преподавательница сольфеджио, которая привыкла вести себя так, как надо, и всем подавать пример, отбросила сомнения и шагнула в ванную навстречу этому красному свечению, тем более что Фотолюбитель все же был приличный человек. Он вошел следом и в тесноте закрыл последний доступ дневному свету, встав плечом к плечу с ней и возбужденно сопя.
— К сожалению, у нас мало времени, — сказал он, засучив рукава и принимаясь колдовать с какими-то пластиковыми колбочками над черной эбонитовой кюветой. — Мне пришлось заранее проявить пленки и сделать отпечатки. — Он показал рукой на черный пузатый увеличитель, отодвинутый в сторону и занимавший половину крошечной ванной, — Но это не самое интересное, потому что пока никто не знает, что там. Сейчас будем проявлять…
Он разом перестал сопеть, затаил дыхание и в полном молчании стал вытаскивать белые листы фотобумаги из плотного черного конверта и погружать их в кювету. И на белых листах одно за другим стали проступать изображения, которые он тут же, еще живые и трепещущие, макал в другую кювету с закрепителем и деловито, как колдун, развешивал с помощью прищепок на бельевой веревке. Сам момент проявления, как момент истины, был неуловим, страшноват и восхитителен одновременно. И каждый раз был такой миг, когда не верилось, казалось, что это, может быть, всего лишь галлюцинация, но через какие-то мгновения это опять становилось явью. В закрепитель и на веревку — готово, теперь следующий акт. Также затаив дыхание, она смотрела, как из ничего на белой бумаге в красном, но вполне отчетливом свете волшебства из небытия вновь появляются они все один за другим: Ри, Старшина, Актриса, Океанолог, Журналист с дурацким хвостиком, она сама со стаканом в руке, Роза с телефоном, убитая горем Анна Петровна…
Уже как будто персонажи прошлого, они околдовывали и манили в момент своего таинственного появления на свет: к нам, к нам, в кювету, мы здесь, и ты с нами, это мы… Сняв чары небытия с последнего листа, на котором из воды выглянуло опять ее собственное лицо, снятое черно-белым объективом, но как будто в мягком свете соломенных волос, Рыбкин глубоко вздохнул, как после обморока или после того, как растаяла в воздухе последняя нота рояля в консерватории, и прозаически включил свет.
111 
