Особенно,... 
157 
Сейчас перед ним были стекла операционного материала. Он прекрасно знал, от кого был взят материал. «Будет жаль, если там что-нибудь плохое!» — сказал Михаил Борисович себе, пододвинул на всякий случай поближе атлас опухолей человека и, хлопнув для затравки в ладоши, уселся за микроскоп. Микроскоп был для него родным существом. Он на ощупь знал каждый его винт, каждый выступ. Он был будто его вторые, дополнительные, глаза. Микроскоп имел автономную систему электрического освещения, но сейчас почему-то рука Михаила Борисовича сама потянулась, как в прежние годы, когда еще микроскоп у него был совсем простой и старый, поправить зеркало. Это движение выдало в нем легкое волнение. Он удивился и хмыкнул, пожал плечами, сел поудобнее, перебрал на планшетке несколько стекол. Посмотрел одно из них на свет, выбранное по каким-то одному ему известным признакам, и первым положил его на предметный столик микроскопа. Лаборантка, проходившая мимо двери его кабинета, услышала сдавленный возглас: «Ага!», а потом звуки замельтешили, как мелкая дробь.
«Та-та-та? Та-та-та?» — вопросительно раздавалось за дверью. Лаборантка покрутила головой и пошла по своим делам. Через десять минут, когда она возвращалась обратно, из-за двери раздавалось уже победное: «ТА-ТА-ТА! ТА-ТА-ТА!»
Она тихонько приоткрыла дверь и увидела, что Михаил Борисович, сдвинув на лоб свои дальнозоркие очки, возбужденно листает атлас опухолей человека.
— Та-та-та! Та-та-та! Конечно! — возбужденно напевал он. — Вот они прекрасные, светлые, желтые опухолевые клетки!
Заметив лаборантку, он нахмурился и быстро спросил:
— Чего тебе?
— Мне показалось, вы что-то сказали, — схитрила она, чтобы не нарваться на ругань Ризкина. Лаборантка была пожилая, много лет проработавшая с ним, к пофигистскому поколению пепси не относившаяся, и поэтому ей хотелось узнать, понравились ли ему препараты, которые она приготовила. Он догадался и буркнул:
— Все хорошо, иди! — И, повернувшись на крутящемся стуле к маленькой красной пишущей машинке, Михаил Борисович, как дятел, застучал двумя прямыми пальцами по клавиатуре с поразительной быстротой.
В несколько ровненьких лаконичных строчек он уместил описание препаратов, а потом с новой строки крупными буквами вывел слово «Заключение» и в последний раз, как перед прыжком в воду, задумался, прежде чем напечатать суть — окончательное название опухоли.
— Та-та-та! Та-та-та! — уже не пропел, а задумчиво проговорил он, последний раз заглянув просто так, на всякий случай, в атлас, ибо прекрасно знал этот вид опухолей и без него, напечатал два слова и поставил внизу свою размашистую, витиеватую подпись.
21
«Ну почему всегда, когда я бываю с Ашотом, я непреодолимо глупею? — думала Татьяна, шагая от больницы к метро. — Почему с Филиппом, с Мышкой, даже с родителями я могу просчитывать каждый свой вопрос и каждый их ответ? Я могу предусмотреть их реакцию, знаю почти наверняка, кто и что мне скажет. Но зачем, зачем, ради всего святого, я сейчас стала спрашивать, спал ли он с этой женщиной? Тем более что в общем-то мне понятно, что два года в далекой стране он не мог находиться совершенно один. Что же меня задело?»
И Таня ответила сама себе: «Та теплота в голосе, с которой он о ней говорил. Вот что было обидно».
Вечером сильно похолодало, и Тане было прохладно даже в ее новой меховой курточке, поэтому она была рада теплому воздуху, ровно согревающему всех, кто заходил в вестибюль метро.
«Все-таки наше метро даже пахнет по-особенному! — С тех пор как она вернулась домой, ей все время хотелось сравнивать вещи, которые раньше она не замечала. — И какие люстры у нас на станциях! Какая позолота!»
Она спускалась по эскалатору и незаметно для себя гладила рукой резиновый поручень.
«Здесь мой дом. Но самое ужасное заключается в том, что в родном доме мне нечего делать, нечем заняться. Я будто в гостях». Таня вспомнила, как ей было постоянно некогда в Париже. Когда она не была на работе, они с Янушкой все время ходили по каким-то новым местам. В Москве она не была в тысяче новых, незнакомых ей мест, однако осматривать их ее почему-то совершенно не тянуло. «А Ашот вообще как приехал, так сразу угодил на больничную койку. Причем пострадал в центре города. Интересно, это хорошо или плохо, что уличные бандиты и разбойники в мировых столицах заключены в специальные гетто для обитания? Все-таки трудно представить себе, что тебя могут пырнуть ножом в центре Парижа на Елисейских полях. А вот в африканских и арабских кварталах — сколько угодно. На Тверской же в любое время дня никто ни от чего не застрахован!»
157 
