41 
Боже мой, уходит, уходит единственное, невосстановимое мое время! Меняется всё, и друзей мертвых уже почти столько же, сколько живых.
А эти, которые хотят повернуть, дойти до той, далеко оставшейся точки, и всё сначала... Ничего не получится, ребята. Если бы вернуть Володьку, ярого, кстати, вашего противника... И Игоря, вполне вами оцененного и успешного, но тем не менее симпатичного... И тридцать девять моих лет, и ревниво-гордый взгляд мой на провожавшую тогда в ГДР, а теперь уж, увы... Если б вернуть всё это, и я бы, наверное, согласился. Но не от меня одного зависит. Да ведь и не вернуть! Назад кино не крутят.
Когда всё уже произошло и началась новая жизнь, другая или вторая, считайте как угодно, а если всерьез – то первая настоящая жизнь, всё до этого было дожизнью (забегая вперед, скажу, что и настоящая жизнь тоже кончается, и наступает послежизнь, причем такое разделение на три жизни, как недавно выяснилось, справедливо для многих, мой старый днепропетровский приятель это подтвердил, но об этом позже, позже) – итак, когда началась жизнь, поздно ночью я сидел на вокзале в городе Ганновере (тогда еще Западная Германия).
Ожидался утренний поезд в Мюнхен. Будучи еще крайне неопытным заграничным путешественником, – но всё же какой-то опыт уже имея, – я весьма остро переживал само явление пересадки. Надо же, сижу на пересадке, как в каком-нибудь Харькове, но где? В Ганновере! Потрясающе.
Между тем вместе с нами (я был там семейно) на вокзале, совершенно как в Харькове или даже в Челябинске, маялись и другие люди. Некоторые из них, аккуратно застегнувшись до горла на молнию, ночевали в спальных мешках – в основном американские интеллигентные подростки и пенсионеры. Другие – сербы, албанцы, поляки и нигерийцы – запросто сидели на расстеленных поверх бетонного пола одеялах, ели йогурт, овощи, пили пиво и местную дешевую водку, играли в карты, дремали, орали на детей. Шла себе ночная вокзальная жизнь, универсальная, как я тогда обнаружил, для всего мира.
Пройдя мимо нее по кассовым залам и подземным переходам, я ступил в глубоко спящий город.
Исправно переключались над пустыми перекрестками светофоры; радостно сияли витрины слишком дорогих (потом узнал) привокзальных магазинов, рассчитанных именно на нигерийцев, поляков, албанцев, сербов и меня: тисненые ковбойские сапоги, толстые кожаные куртки и джинсы; за не совсем чистым стеклом какого-то фастфуда ел котлету с хлебом и робко запивал внесенной тамошней бормотухой пожилой розовощекий алкаш; прошелестел полицейский «фольксваген», напомнив о противостоянии двух миров; вдруг вспыхнуло где-то высоко жилое окно, что-то там происходило, ссорились, возможно, или, напротив, ощутили экстатическую потребность увидеть друг друга во всей красе; начало чуть-чуть светлеть небо, предвещая рассвет, и тут же, внезапно, жутко захотелось спать, как всегда бывает перед рассветом после абсолютно бессонной и вроде бы легко преодоленной ночи...
Боже мой, подумал (как сейчас помню) я, Господи! Что же это происходит?! А ведь это моя единственная, первая и последняя, настоящая жизнь происходит. Уходит, светлея, перетекает в утро одна из не худших ее ночей, и ночи этой уже не будет, так что надо запомнить всё это, весь этот ночной вкус, сохранить его, как сохраняешь на вкусовых рецепторах воспоминание о классной выпивке или еде... Тут я прослезился.
А на днях навестил меня днепропетровский (вот и закольцовочка!) друг. Говорит: понимаешь, исчезает жадность жить. Вроде бы уже нажился, весь кайф поймал, продолжаешь спокойно, глотаешь, не замечая. Я согласился с ним – правда, для меня этот этап уже пройденный, у меня уже снова счастливая неуверенность в завтрашнем дне, последний мужской переходный возраст.
И вспомнил почему-то именно Ганновер, ощущение протекающей через каждый квадратный сантиметр меня и окружающего мира жизни... Нет, как хотите, неплохо всё это придумано (извините, Н.В.), господа, нескучно жить на свете!
В любом городе, особенно в большом, столичном, полном неукорененных, полупраздных людей, можно встретить такую фигуру.
Поздними сумерками под отчаянным ноябрьским дождем; в густо забирающем к ночи февральском ветреном промораживании; среди долго синеющих апрельских воздухов; держась подальше от медленно остывающих июльских стен, идет человек. День – видно по неустойчивой, ненадежной походке – был длинный, начался рано, и уж надо бы его сворачивать, завершать, спешить разным транспортом к еде, отдыху, вечернему – полуфразами – разговору с близкими... А он идет и идет, пересекает переулки, ждет, теряя темп, у светофоров, опускается, стуча каблуками, в переходы, идет.
41 
