Особенно,... 
69 
Рыжая поворачивается. Губы манят. Глаза подведены темной краской, размазавшейся от пота и поцелуев. Так она еще красивей.
– А ты не должен его поприветствовать?
– Я все еще в Ализоне, если помнишь, – говорит Тит. – И буду там до завтра. У меня раненые.
– Ты оставил раненых ради «волчицы»?
Она насмешливо улыбается. Боги, за что? Центурион ненавидит в этот момент ее губы и готов за них убить любого. Рыжая. Моя, моя.
Раненых… Его окатывает стыдом, горячим, как смола. Лицо пылает. Уши пылают.
– Да, – говорит старший центурион. – Да.
Он откидывает одеяло – резко. Встает. Где она? Находит свою одежду, начинает одеваться. Чувствует спиной, что она смотрит на него.
– Что ты делаешь? – говорит она, когда он затягивает поверх туники ремень с кинжалом. Рукоять больно бьет по его бедру.
Проклятье! Вспышка ярости на мгновение его ослепляет. «Да что со мной?!» – думает он. Комната вокруг сжимается и разжимается, словно желудок огромного животного. «И мы внутри».
– Ты напомнила мне о моем долге, – говорит Тит. – Отлично. Я говорю: спасибо. Мне нужно идти.
Рыжая подходит – медленно, как убийственная кошка. «Если она сейчас вырвет мне сердце из груди, я буду только рад, – думает центурион. – К Ахерону все. Мне нужны мои «мулы». Там я на своем месте. Там, а не здесь».
Комната лупанария довольно большая. У рыжей свои привилегии. Она вдруг оказывается рядом с ним, с медленной тягучей ленцой в движениях бедер – большая опасная кошка, – от ее близости у центуриона бежит озноб по спине. Затылок сводит.
Он застывает. Она проводит ладонями по его коротко стриженной макушке. Медленно, играючи. От бешеного приступа наслаждения Тит выгибает шею. «Я огромный и угловатый. Грубый. Что она во мне нашла? Зачем я ей нужен?»
Рыжая пригибается всем телом, поднимается на цыпочки – чтобы почти коснуться губами его правого уха и выдохнуть:
– Останься.
Мир взрывается. Огненно-красное. Темное. Блеск.
Тит мгновенно оборачивается – так быстро, что она не успевает среагировать. Миг – и он уже держит ее в объятиях, стискивает, под ладонью гладкая бархатистая кожа. Кажется, что грубая жесткая ладонь Тита тонет в этой мягкости и соблазне. У него сводит скулы, мышцы шеи сводит так, что болит все тело.
– Мой, – говорит рыжая тягуче и гортанно. Глаза ее темные и глубокие, как мрак подземного мира. Победно мерцают. – Мой.
За окном раздается тоскливый медный звук войсковой трубы.
Глава 10
Семнадцатый
В атриуме моей палатки – в том месте, где в обычном доме находится бассейн для дождевой воды, – возвышается небольшой стол из черного дерева. На нем полчаса назад был мой завтрак. А сейчас там стоит бронзовая ванночка для масла, рядом лежат на чистом полотне сверкающие бритвы, кусачки для ногтей, бронзовые ножницы и щипцы для завивки волос. Выглядит зловеще.
Я слышу бряканье металла. Толстый сицилиец, глава легионных цирюльников, любовно протирает инструменты. Словно собрался как минимум меня вскрывать. Для бальзамирования, ага.
Раб приносит и ставит на стол большую чашу с горячей водой. Над ней поднимается пар. Изгибается, плывет… Прохладно здесь с утра, в вашей Германии.
Я потираю ладонью подбородок и шею. Колется. Зарос легат. Горячая вода нужна, чтобы распарить кожу, – цирюльник опускает туда полотенца, которые приложит затем к моему лицу. А масло… Масло необходимо, чтобы на моем лице осталось немного кожи – после того, как по нему пройдется лезвие бритвы.
Масло. Иначе лезвие не скользит.
– Доброе утро, префект, – говорю я. – Как спалось?
Эггин оглядывается, словно никогда здесь не был.
– Легат, – резко кивает он.
– Располагайтесь, префект. Нам нужно поговорить.
Цирюльник достает полотенце из чаши с горячей водой, отжимает его – руки у него становятся красные, словно обваренные, – и прикладывает к моей щеке. Ох! Горячо.
Пока цирюльник отжимает другое полотенце, я смотрю на Эггина. Щека нагревается.
– У нас с вами возникли… некоторые разногласия, префект, – говорю я.
Эггин глядит исподлобья.
– Разве? – говорит он желчно. – Я не заметил.
Даже так? Как с вами трудно. Цирюльник собирается приложить следующий компресс, тянет руку… Я отстраняю. Цирюльник смотрит удивленно. Я снимаю прежнее, уже почти остывшее полотенце и встаю.
– Позже, – говорю я и вручаю мокрый ком цирюльнику.
Тот вздергивает брови, кланяется и выходит из палатки.
69 
