5

Как хотите, а торговля с театром – одна зараза. Взять, к примеру, Апраксин рынок. Каждая лавка, держащая здесь торговлишку, из кожи вон лезет, чтобы произвести впечатление. И вывеску распишут, и ставни размалюют, и на витрине такое великолепие соорудят, что не захочешь – остановишься поглазеть. И не заметишь, как очутишься внутри да распрощаешься с копейкой. Зрелища – театр и торговля – для того и созданы, чтобы оболванивать честных граждан. И что обидно: обманывают, а тебе приятно. Но как театр имеет темные закулисы, о которых публике знать не положено, так Апраксин рынок за роскошным занавесом витрин прячет много чего.

Стоит шагнуть в его глубину, как открывается совсем другой мир. Суровые грузчики, грязные работники, склады на пудовых запорах, склады, распахнутые подводам, склады с мешками и бочками, склады с ящиками и коробами. Дальше – поленницы дров и свалки. Еще дальше – покосившиеся домишки да облезлые дворики, среди которых горы ветоши и вонючие костровища. А в самом сердце его, таинственном и недоступном, кончается власть империи и начинаются свои законы, суровые и простые. Соваться сюда постороннему не следует. Впечатлений может хватить на всю жизнь – увы, краткую. Апраксин рынок только снаружи развлекает витринами с гладкими приказчиками. В глубинах царит особый уклад, как в заколдованном лесу.

Даже нынче, когда большая часть населения его предавалась варке варений, чужим здесь не радовались. А потому тетка Параскева вылупилась на одинокую фигуру, шагавшую посреди рынка, с горячим удивлением. Позабыв мешать грязной корягой булькающую бурду, которую вскоре продадут за сортовой конфитюр, проследила, как чужак минул чайные склады, за ними пеньковые и, повернув, углубился в переулок, ведущий в самое нутро.

Смелость пришельца держалась на аргументах, внушающих уважение даже в гиблом месте, а именно шашке кавалерийского образца на одном боку и кобуре с револьвером на другом. Форменная фуражка с околышем городового служила не хуже клубка Ариадны в минойском лабиринте. Так что замызганные обитатели на всякий случай прятались по углам.

Старший городовой Семенов дорогу знал наверняка и по сторонам не отвлекался. Равнодушно не заметил, как оборванец пробовал на зуб золотые часы, не менее полтинника, срезанные с купеческого кармана. Пропустил другого умельца, тащившего набитые чемоданы. И даже не обратил внимания на умника, деловито менявшего старинную вазу на трехрублевку. Не до мелочей было.

Отыскав среди битой штукатурки одному ему ведомый знак, ударом сапога открыл дверцу с навесным замком, оказавшимся ловкой маскировкой, прошел сквозь темный чуланчик, пахнувший таким озоном, что лучше не знать, и очутился во внутреннем дворике, захламленном рухлядью. Здесь, не растерявшись, направился к подвальной лесенке, одной из трех, и очутился в подземелье, в которое свет попадал из слепого арочного оконца. Навстречу ему метнулась тень, прятавшая за спиной коварный ножик. Но городовой не шелохнулся, а тихо сказал:

– Мир дому сему.

  46