Особенно,... 
89 
На этот раз Генрих меня не оттолкнул. Мое безумие заразило его, он обнял меня, наши языки переплелись, тела прижались друг к другу так крепко, что усилие заставляло нас дрожать. Жемчужина Руджиери больно колола мне грудь.
Я взяла мужа за руку и повела к кровати, его возбужденный член выпирал из-под дублета. Он ждал, когда я, как всегда, улягусь, но вместо этого я толкнула его на кровать, сняла с него трико и стянула свою рубашку. Затем разложила его, как Монтекукколи перед казнью, и уселась сверху. Я была мокрой, и он легко вошел в меня. Мы оба задохнулись от наслаждения.
Ощущение, охватившее меня, было нечеловеческим, в нем не было удержу, не было ни мыслей, ни эмоций, одно голое желание. Желание грубое, уродливое и прекрасное. В нем бились жизнь и зловоние смерти. Я была уже не Катрин и уже не в своей спальне. Мое лицо согревало дыхание сотни мужчин, грудь и вульву ласкали сотни рук. Я была бесстыдной. Мне хотелось, чтобы все они проникли в меня, чтобы мною овладел весь мир.
Я прижала ноги Генриха к кровати, мои губы впились ему в рот, я чувствовала вкус смерти и железа. Я укусила мужа за плечо и рассмеялась, когда он вскрикнул. Я смеялась, когда он стащил меня с постели, прижал грудью к стенным панелям, а сам вошел в меня сзади.
Все это было греховно и опьяняюще. Я стонала, отводила назад руки, царапала бедра мужа ногтями, тянула его на себя, чтобы он погрузился в меня еще глубже. А когда страсть достигла высшей чудеснейшей точки, он содрогнулся и закричал мне в ухо. Я тоже закричала, высоким пронзительным голосом — от невероятного удовольствия и непереносимого ужаса. В тот безумный момент мне привиделся блестящий красный череп нерожденного младенца.
Почудился голос Руджиери: «Только из любви».
Генрих вынул свою съежившуюся плоть. Я ощутила, что в меня попало его семя; первым желанием было выпустить его наружу, но так я ничего бы не добилась. Шатаясь, я легла на кровать, защищая жидкость, оросившую матку.
Генрих вытянулся на животе подле меня. Лицо его выражало удивление и недоверие.
— Катрин, — прошептал он. — Моя застенчивая невинная жена, что на тебя нашло?
— Дьявол, — отозвалась я, не улыбнувшись.
Муж слабо отреагировал на мрачность моего тона. Он недоумевал, однако на следующий вечер снова искал моих объятий. К этому времени я дала заколдованный оникс мадам Гонди и попросила спрятать минерал под матрасом Дианы.
Минуло три недели. Муж каждый вечер навещал меня в спальне. И я ненасытно набрасывалась на него, как только он появлялся на пороге. Мой аппетит не знал пределов. Я требовала, чтобы он входил во все отверстия, исследовал пальцами и языком каждый сантиметр моего тела. То же самое я делала и с ним. Наедине с любым мужчиной — с Руджиери, грумом, пажом или дипломатом — я чувствовала невероятное желание.
Однажды утром мадам Гонди читала мне список дел на день, а Аннета, одна из фрейлин, шнуровала мне корсет. Я была утомлена после ночи с Генрихом. Он уделил много внимания моей груди, и она так болела, что я отругала Аннету и велела быть осторожнее. Едва эти слова слетели с моих губ, как я испытала жар, озноб и тошноту. Я прижала руку ко рту и побежала к тазику, но не успела, и меня вырвало. Только я подумала, что все в порядке, как на меня накатил еще один приступ.
Предо мной поставили тазик, и я над ним наклонилась. Из носа и глаз текло. Я подняла голову и увидела, что мадам Гонди присела со мной рядом. Никакой тревоги в ее взгляде я не заметила, наоборот, она радостно улыбалась; я, глупая женщина, не сразу сообразила, в чем дело, а поняв, тоже улыбнулась.
Наш первый сын появился на свет в Фонтенбло девятнадцатого января 1544 года. Родился он вечером, зимнее солнце уже село, лампы отбрасывали длинные тени. Первый его крик был тонким и слабым. Я не успокоилась, пока его не положили мне на руки и я не увидела, что он нормальный младенец, хотя и слабый. Мы назвали его в честь покойного дофина и в честь короля. Тот был страшно доволен.
Так странно и удивительно стать матерью! К Ипполито, Клариссе, королю Франциску и Генриху я никогда не испытывала постоянной привязанности. Но прижав крошечного сына к груди, я исполнилась нежности и безграничной любви.
— Ma fils,[23] — прошептала я в прозрачное крошечное ушко. — M'ami, je t'adore…[24]
Слова чужого языка легко слетали с моих губ, хотя сама я никогда их не слышала, только видела на пергаменте написанными рукой Козимо Руджиери.
89 
