33

В своем московском кабинете полковник Арсеньев, неловко пытаясь совладать с техникой, зажал ухом телефонную трубку, держа в пухлой руке пульт дистанционного управления телевизором. Он направил его на экран в углу кабинета и тщетно старался прибавить звук, нажав вместо этого сначала на яркость, затем на резкость, пока наконец не услышал, что говорит Мамонтов.

— Я прилетел сюда из Москвы сразу же, как только услышал новость. Я сделал это, чтобы предложить свою помощь и помощь движения «Аврора» этой исторической личности, и мы не позволим фашистскому узурпатору, сидящему в Кремле, помешать нам вместе занять некогда принадлежавшую нам и предназначенную нам в будущем власть — Советскую власть...

За последние двенадцать часов на полковника Арсеньева обрушилась целая серия неприятных ударов, но этот был хуже всех остальных.

Во-первых, вчера в восемь часов пришло тревожное сообщение о том, что в штабе спецназа потеряли всякую связь с Сувориным и его группой в лесу. Затем часом позже по телевидению показали этого психа, вещающего в жалкой лесной лачуге («Таков уже закон эксплуататоров — бить отсталых и слабых. Волчий закон капитализма...»). Сообщение о том, что этого человека видели в поезде Архангельск — Москва, пришло в Ясенево под утро, и наспех собранные силы милиции и других частей МВД были сосредоточены в Вологде, чтобы остановить поезд. А теперь еще и это!

Снять человека с поезда под покровом темноты на какой-нибудь захолустной станции типа Коноши или Ерцево — это одно дело. Но штурмовать поезд среди бела дня на виду у средств массовой информации в таком большом городе, как Вологда, да еще учитывая, что В. П. Мамонтов и его битюги из «Авроры» затеют потасовку, — совсем другое.

Арсеньев позвонил в Кремль.

Ему пришлось прослушать самоуверенное заявление Мамонтова дважды: один раз по телевизору у себя в кабинете и теперь, минуту спустя, по телефону, слегка заглушённое звуками тяжелого дыхания. На другом конце провода кто-то кричал — очевидно, то были звуки паники, переполоха. Он услышал позвякивание стакана и бульканье наливаемой жидкости.

Ради бога, взмолился он. Только не водку. Пожалуйста. Тем более в такую рань...

На экране Мамонтов отвернулся от камеры и вошел в вагон. Потом повернул голову и помахал в камеру. Играл оркестр. Люди аплодировали.

У Арсеньева захолонуло сердце и сжалось горло. Вобрать в легкие воздух было все равно что всасывать жидкую глину через соломинку.

Он поднес к носу ингалятор и несколько раз вдохнул его пары.

— Нет, — рявкнул знакомый голос в ухо Арсеньева, и связь прервалась.

— Нет, — процедил Арсеньев, ткнув пальцем в Виссариона Нетто.

— Нет, — повторил Нетто, сидевший на диване с телефонной трубкой правительственной линии связи, начальнику управления МВД в Вологде. — Повторяю: никаких действий не предпринимать. Отзывайте людей. Пропустите поезд.

— Правильное решение, — сказал Арсеньев, опуская трубку на рычаг. — Поднялась бы стрельба. Это произвело бы удручающее впечатление.

Благоприятное впечатление — это сейчас было важнее всего.

Некоторое время Арсеньев сидел молча, с растущим беспокойством размышляя об этой окончательной развилке на своем жизненном пути. Одна дорога, подумал он, ведет в отставку, на пенсию и дачу; другая означает почти неизбежное снятие с работы, служебное расследование попытки незаконного убийства и, вполне вероятно, ведет за решетку.

— Отменить всю операцию, — велел он.

Перо Нетто забегало по странице блокнота. Глубоко запавшие, опухшие, похожие на изюминки в булке, маленькие глазки Арсеньева тревожно сверкнули.

— Нет, нет! Ничего не записывать! Просто выполняй. Сними наблюдение с квартиры Мамонтова. Отзови охрану с квартиры этой девицы. Приостановить все!

— А что делать с Архангельском, товарищ полковник? Там самолет ждет майора Суворина.

Арсеньев несколько секунд теребил вислую кожу на шее. В его неистощимом воображении уже возникали фразы неизвестно кем проводимого брифинга для иностранных журналистов: «Сообщения о стрельбе в лесу под Архангельском... достойный сожаления инцидент... недисциплинированный офицер взял на себя слишком много... не выполнил строгий приказ... трагический исход... искренние извинения...»

Бедняга Феликс, подумал он.

— Пусть возвращается в Москву.

  135