Это сейчас я завистливый…

Это сейчас я завистливый, печальный, бледный, худой, больной и некрасивый. Я ничего не стыжусь, я безнадежно одинок и знаю, за что наказан, – я разрушил возможное счастье двух людей. Мое обаяние, тяжелое, как вериги, разбило их бестелесную любовь…

Он жил, точно гипсовый экспонат в заброшенном музее, мимо которого проходят редкие посетители, лениво оглядывают с головы до ног, а потом тихо, бочком, разочаровавшись в своем излишнем внимании, отходят и исчезают навсегда.

Она любила говорить, что хорошо бы умереть легко и элегантно, но существовала увитая призрачными страданиями, как могильный крест плющом.

Он ходил от дома к дому, гонимый отовсюду, и на его засиженном мухами лице застывала покорная улыбка.

Она, если наступала на канализационный люк, должна была, считая в уме до десяти, дотронуться до дерева, чтобы отвести от себя возможное несчастье.

Он носил тонкое пальто, делающее его покатые плечи еще более покатыми, отчего весьма походил на потекший сугроб, и, когда говорил, непроизвольно брызгал слюной.

Она была мучительно жеманна и утомительно многословна, выставляя напоказ несвежую печаль.

Я встретил ее в городе, привычно влачащую тоскующие дни, и из жалости к такому трогательному одиночеству предложил свое общество.

Ее молодость преждевременно изнемогла, она сковывала меня холодом и испугом, а моя проклятая тактичность не позволяла сбежать…

Она прятала меня от людей за зеленой вуалью кустов, поила жемчужной, пронзительной водкой, и мы, сидя на скучной траве, изображали удовлетворение.

Однажды я услышал ее окоченевший голос: «Ты любишь меня?» – но промолчал, потому что голова гудела, как бубен…

Когда она обрушилась всей теплой мощью своих ягодиц на мои онемевшие бедра, я сказал:

– Если ты будешь ерзать в том же темпе, все закончится не начавшись.

Она страстно выдохнула, удивленно и нежно взглянув на меня:

– О, глупый, неужели ты не умеешь сдерживать… Я представляла тебя другим, – и спела две строки из какой-то революционной песни.

Я сразу перестал возбуждаться, видел только пышные ржавые щеки и судорожно трепещущую грудь…

Внезапно ее стошнило. Я тщательно вытер с себя остатки пищи, и, к моему удивлению, мне не было противно.

Она тоже утерлась и, сконфуженно посмотрев, сказала:

– Глупо… правда?

Я не успел ответить. За кустами раздался хрустящий шорох, разъехались в стороны ветви, точно кулисы, и выпал Он, продолговатый, как Христос. Обвел нас чудным диковатым взором, тихо закричал и покатился по земле, напрягая тело…

Когда я подошел к нему, он был мертв… Хотя, может, мне это только показалось. Жизнь сложна и необъяснима.

  60