65 
Моя свобода начиналась тут, а заканчивалась энной суммой денег, на которую я собиралась жить практически вечно. Свобода, больше выраженная в мыслях о том, что скоро будет лето, станет тепло и на крайний случай можно будет переночевать в машине. Пока что у Олеськи, а там будет видно. Вся моя свобода заключалась в этих словах: там видно будет. Главное, я думала, что теперь уж не стану заниматься всякой ересью и перебирать бумажки по восемь часов в день.
– Машка, к Карине. Вызывала.
– Ну, все! – Я улыбнулась, почувствовав легкое головокружение, и встала.
В последние дни я жила, как больной проказой. Меня не трогали, чтоб не заразиться, ко мне не подходили, но и не поручали ничего, кроме обычной технологической рутины. Все эти дни я счастливо торчала в Интернете, просаживая глаза, переписывалась со всеми подряд, а в особенности с Ленкой… то есть Лауркой. Нет, это непросто – вот так сменить имя. И вообще глупость какая-то. Можно подумать, что, сменив имя, она действительно стала другим человеком. Если бы можно было меняться в соответствии с именем, я бы назвалась вообще как-нибудь… невообразимо! Нандырна. Или Талаидуя. А что? Красиво.
– Ты идешь? – крикнула мне вдруг Карина Эдуардовна, ради меня высунувшись даже из собственного кабинета.
Я не сразу поняла, что это она мне, но поняла в итоге. Все наши замерли и расступились передо мной, как воды перед Моисеем. Никому не хотелось попадаться Карине сейчас на глаза. Она жаждала крови, и причем моей.
– Добрый день, – вежливо пробормотала я, запихивая себя в глубокое кресло напротив начальственного стола. – Вызывали?
– Ты что, издеваешься? – тут же рявкнула на меня Карина Эдуардовна. – Зачем мне тебя вызывать, тебя надо сразу просто на улицу выкинуть. Ты же совсем не работаешь. Все, я больше ничего не собираюсь слушать. Если ты так работаешь, если ты непрофессиональна, несобранна, безответственна, беспорядочна…
– Я вполне порядочна, – вставила я черт его знает зачем. Настроение у меня такое… накатило. Надоели все. Жизнь в последнее время так бурно скрутилась вокруг меня в тугой узел, и все вещи стали видеться совершенно иначе. Я все теперь могла разделять на важное и неважное. То, что мой муж (пусть и бывший) в глубокой депрессии, он задавил человека и никак не мог себе этого простить, – важно. То, что у моих сапог отлетает подметка, – нет. То, что мы с Олеськой сможем пообщаться наконец лично, то, что я ее очень люблю, – важно. То, что Карина хочет меня уволить, – нет. Мы придаем слишком большое значение работе. Она для нас – сама по себе, как языческий божок. Мы молимся на нее, боимся ее гнева, панически страшимся ее потерять. А что такое она – только способ добыть хлеб насущный. Так ли это важно? Так ли я люблю хлеб? Так ли много мне надо?
В общем, я ляпнула. Карина оторвалась от сиденья, дорогого и кожаного, приподнялась, покраснела и начала, натурально, орать.
– Ты тупая идиотка. Ты вообще не понимаешь, что такое этика, деловая этика. Ты как со мной разговариваешь? Я вообще не понимаю, кто тебя на такую работу взял? Ты же не способна! Ты… ты одеваешься ужасно. У тебя никакой мотивации! Образование вообще непонятное. Офисный планктон…
– Вы не должны так со мной говорить. Это тоже, знаете ли, не по этикету. И вообще мы почему на «ты»? Я с вами брудершафта не пила. Вы мне – никто.
– Что-о?! – Тут она вскочила и разъярилась окончательно. Она орала долго. Иногда даже плевалась, и до меня долетали следы ее биологических жидкостей даже через этот большой стол. Это было так противно и мерзко, что я металась между двумя одинаковыми желаниями: выйти из этой комнаты или схватить Карину Эдуардовну за ее прекрасные длинные ухоженные волосы и начать стучать ее головой по столу, пока из нее не вылетит наружу весь бред, который она несла. Хотелось мне больше второго, логичнее и безопаснее было первое. Но в итоге я сидела на месте и молчала. И заговорила, только когда поток ее обвинений и воплей с упоминанием ее регалий, ее MBA, сертификатов и дипломов, а также вышестоящего руководства и полученных ею благодарностей и рекомендаций иссяк.
– Карина Эдуардовна, зачем этот цирк? Вы хотите меня уволить? Ну так и не стоит тратить ни ваше, ни мое время. Я вполне понимаю, к чему вы клоните.
– Нет, ты совершенно невыносима. Кто тебя воспитывал? – взвизгнула она.
– О, вам лучше не знать. Моя мама… – Я улыбнулась, вспомнив, как в детстве мамочка сажала меня напротив, на диван, и долго объясняла, какая я неправильная, как я пропаду в жизни, как сопьюсь, встречу плохих людей, наделаю глупостей и кончу в какой-нибудь канаве. И что лучше бы я была как Яночка. И что Яночка, конечно же, гораздо правильнее и лучше. Детство – самое счастливое время. Впрочем, допускаю, что я помню все слишком однобоко. Острые яркие картинки, преимущественно из старшего школьного периода моей жизни, живо отпечатались в памяти. Гораздо труднее было извлечь из файлохранилища, как папа катал меня зимой. Привязывал санки к лыжным палкам и тянул. Он бежал на лыжах, а я кульком сидела в кузовке, замотанная в пять платков, и смеялась от счастья. Или как мама пекла торт «Наполеон» и домашнее овсяное печенье. А я его обожала. Но теперь не могла бы даже и вкуса вспомнить, память – тоже змея подколодная, сохраняет жизнь неравномерно, криво.
65 
