10 
Потом, вернувшись домой, они Бориса уже там не застали. Мать стояла у окна, курила молча. Она и девчонок спать уложить успела, и посуду перемыть, а мать все стоит, все курит…
– Мам… Ты бы не изводила себя так, а? – обернулась она к ней от раковины. – Ну что ты, ей-богу… Борис-то этот ведь прав – никому сейчас стихи твои не нужны! Вон жизнь какая у всех трудная, а ты – стихи…
– Ну что ты говоришь, доченька… Глупенькая ты какая… – тихо прошелестела от окна мать. – Как это стихи никому не нужны? Мои, может, и правда не нужны, а вообще…
– Да и вообще – тоже! – загорячилась Тамара, проворно перетирая чайные чашки полотенцем. – Ну ты вспомни, вспомни, как мы хорошо жили, когда ты за отцом замужем была! В доме все есть, и еда всякая, и платья он тебе покупал новые, красивые такие! Ну чем плохо? Помнишь?
– Помню, дочка. Конечно, помню. Но что сделаешь, если душа высоты требует…
– О господи… – только и вздохнула Тамара, безнадежно махнув рукой в материнскую спину. – Далась тебе эта высота… Ну что нам ее, на хлеб намазывать, что ли?
– Не хлебом единым человек сыт, Тамарочка, – резко повернулась к ней от окна мать. – Запомни это, пожалуйста! На всю жизнь запомни! И никогда не пристраивай никого под свое мировосприятие! Люди все разные, Тамарочка!
– Ага. Разные. А только жрать всем одинаково хочется.
– Хм… – грустно усмехнулась мать, сложив худые руки калачиком под грудью. – Жрать, говоришь… – Потом, помолчав, продолжила: – Мы сейчас с тобой, Тамарочка, похожи на двух людей, стоящих под кроной огромной березы… Один говорит – посмотри, какая крона шикарная! Какую она тень отбрасывает, как красиво шелестят листья над головой… А другой деловито похлопывает по стволу, щурится и отвечает – ага, мол, шикарная береза… Целых пять кубометров дров…
– Ну и правильно он говорит про эти кубометры! Зато ими можно сколько народу обогреть! А тот, который кроной восхищается, как замерзнет, тоже ведь греться прибежит! Не так, что ли?
– Да так, так… Куда ж он денется, доченька? Прибежит, наверное. Ишь, какой у нас с тобой невзначай философский спор вышел… Устала я что-то. Спать пойду…
После отъезда Бориса мать совсем затосковала. Все реже стал слышен по ночам перестук пишущей машинки, все чаще застывала она у окна с неизменной сигаретой в руке. Таяла, сохла на глазах как свечка. Потом в больницу попала, да оттуда уже и не вышла – обнаружилась у нее раковая опухоль в легких. Врачи, узнав про ее домашнее многодетное состояние, домой помирать ее не отпустили. Так и отвезли, горемычную, прямо из больничного морга на кладбище…
Осталась Тамара одна с малыми сестренками на руках. Двадцать лет ей как раз исполнилось. Возраст не то чтобы самостоятельный, но, как сказали тетки из органов опеки и попечительства, – дееспособный. Предложили ей, конечно, девчонок в детдома определить, да она отказалась. Решила, сама справится. Тем более, специальность у нее к тому времени уже была – только-только успела медучилище закончить. Соне было восемь тогда, а Вике шестой годик пошел. А еще те сердобольные тетки из органов опеки предложили ей работу в социальной защите – за инвалидами да старичками ходить. Зарплата не ахти какая, но все больше, чем у медсестры. Да и времени свободного у социального работника тоже побольше – можно всегда домой забежать, проверить, как там девчонки дома хозяйничают. Тамара согласилась. Рассказывали, что иногда этим самым социальным работникам, кто поласковее да попроворнее, старички даже и квартиры, бывает, завещают…
Правда, ей с такими старичками не особенно везло. Другим везло, а ей нет. Везде в последний момент родственники находились, прямо как с неба падали. Нет их и нет, а потом, смотришь, целая куча объявилась. Это уж потом ей с Анной Илларионовной поработать посчастливилось, если можно так сказать. Да и то – сколько она ее пасла… Лет семь-восемь, наверное? Тоже всякого натерпелась. И девчонок к ней таскала, и сама только что не жила у нее. Со всеми соседями перезнакомилась, почти родная стала. А она живучая оказалась, эта Анна Илларионовна! На вид – настоящий божий одуванчик, а до своих девяноста двух лет дотянула-доскрипела по-честному. Родственников у нее совсем никаких не было – Тамара специально интересовалась этим вопросом, прежде чем во всю эту авантюру влезать. И нотариуса прямо на дом к ней приволокла, когда старушка совсем уж концы отдавать начала. Правда, Сонюшка ей здорово помогала, конечно. И даже сердилась, когда она свои квартирно-меркантильные разговоры с ней заводила. Вроде того – при чем тут завещание, ей и без него старушку жалко… Зато теперь при квартире осталась! И ей, Тамаре, окончательно руки развязала. Она так Сонюшке третьего дня и заявила – все, мол, сестренка дорогая. Переселяйся туда, живи самостоятельно. А про меня забудь. Устала я от вас. Что могла, то сделала. И не приходи, и не звони даже. Пора уж и мне как-то свою жизнь устраивать. Заслужила… Сколько нервов, сколько терпения, сколько слез было потрачено, чтоб девчонок на ноги поднять! А как они с деньгами бедствовали – это же вспомнить страшно! Если б не ее умение каждый рубль экономить, да все до копеечки рассчитывать, да впрок откладывать, что бы с ними было, интересно? Это еще хорошо, что отец ее им помогал… Денег не особо давал, правда, но каждую осень обязательно и картошки на зиму привозил, и овощей всяких. Да и на деньги, наверное, тоже бы не скупился, если б не новая его жена. Она, говорят, слышать не могла про бывшую жену-поэтессу, прямо исходила вся на нервы! А он, когда приезжал, обязательно на мамину могилку захаживал… Один раз она даже увидела, как отец, выпив в годину на кладбище полстакана водки за упокой маминой души, заплакал… И впрямь, любил он маму, наверное. Хотя и в бобылях долго не сидел – через год после маминого бегства женился. Деревенское хозяйство, оно ж тоже женских рук требует, куда деваться-то? И даже как-то сыночка с собой привез – с ней, с Тамарой, познакомиться, значит. Братец все-таки. Лет восемь ему было. Хороший парнишка, крепенький, серьезный такой. Одногодка Сонечкин, получается. Сонечка с Викой сразу набычились на него – заревновали вроде. А Вика – та вообще подошла да давай по нему кулачками колотить – уходи, мол, это наш дом… Беда с ней, с этой Викой! Такая боевая росла – оторви да брось! Да и потом тоже концерты скандальные ей выдавала… Хорошо, хоть замуж ее удалось спровадить. Пусть теперь живет как хочет. И не жалуется. Хотя… Мужик ей действительно попался какой-то… сомнительный. Нет, вроде все при нем – и красивый, и богатый, а все равно на него душа вдруг закособочилась… Ну да ладно. Ее дело. Какого уж бог послал. Пусть живет. Главное, замужем. Вот у Сонечки в этом деле, с женихами то есть, совсем никак. Такая нелюдимка выросла, беда с ней. Двадцать восемь лет девке, и все одна да одна. Если б не квартира Анны Илларионовны, так бы и просидела вот тут, за шкафом, с книжкой в обнимку. Ни себе личной жизни, ни сестре старшей. Зато теперь…
10 
