116 
Еще помню себя стоящим на околице, маленьким, очень маленьким, года в полтора, не более. И даль, бесконечно нарастающий донецкий ландшафт. В памяти крепко засело неутолимое желание понять, объять эту даль и меня в ней, на земле и в небесах. По пронзительности и эмоциональности, по контрасту пробуждающегося сознания, это самое яркое воспоминание из всего калейдоскопа прожитых дней. Знаю, предвижу наперед, именно в эту широкую панорамную даль и отлетит в конце пути освобожденное сознание.
Когда вернулась из заключения бабушка Ульяна, мне было всего лишь два годика. Она приехала высокая, прямая, в коричневой фуфайке и коричневых же чулках, с большим деревянным чемоданом в руке. Коричневая фуфайка, да будет вам известно, — совсем не пустяк, это особый лагерный шик, ведь все ходили в обезличенных серых. Тут же, снимите—ка шляпу, персона. У всякого, даже мало приметного человека, живет острое осознание своей неповторимости, своей персональной исключительности. Ни за что не соглашусь, будто Чайковский слышал мир, а Сезанн его видел точно таким же, как я, как все остальные люди. Это, конечно, высочайшие индивидуальности, но ведь каждый человек воспринимает внешний мир по—своему, наблюдает собственную картинку на волшебном экране вселенского синематографа. Хотя бы потому, что себя то видит в самой ведущей, заглавной роли этого грандиозного сериала, во имя которой вроде бы и вертится все цветное кино. Блажен, мучительно счастлив человек, которому Господь положил заявить о своей индивидуальности через какой—либо небесный дар, будь то талант художника, мыслителя или поэта. Но если ничего подобного не случилось, не наделило проведение ярким дарованием, изыскиваются более прозаические средства для отстаивания своей исключительности, своей претензии на заглавную роль. Коричневые фуфайки, деньги, власть — это все из одного ряда, от неистребимого желания выделиться из сонма себе подобных, не затеряться в презренных массовках. Но тщетны упования, зыбка надежда. Людвиг ван Бетховен заметен как северное сияние, пара тактов из Лунной сонаты навеки решают проблему его узнаваемости. Сонату никому не присвоить, не купить, не отнять, и ничего нельзя изменить, вот где собака зарыта, а потому фуфайку хочется все коричневее, денег все больше и власти без конца и края, до тошноты, до умопомрачения.
В сорок восьмом году все большое семейство Дмитриевых полным составом обосновалось в Красном Луче. Жили тремя дворами, на частных квартирах. Бывший танкист дядя Павел, по—холостяцки, жил с бабушкой Ульяной, то есть со своей матерью. Это и его имели в виду, сочиняя шахтерский шлягер, как «в забой отправился парень молодой». Из Ташкента, с женой и двумя дочерьми приехал дядя Саша. Летательные устремления моего дядюшки—икара почему—то родину перестали интересовать и он срочным порядком переквалифицировался в дорожностроительные мастера. А мой батяня не раз еще помянет «не злым, тихим словом» среднего брата, разбивая собственный автомобиль на бесконечных ухабах, по—советски исполненного асфальтного бездорожья Ворошиловград — Красный Луч. Наша семья разрослась до шести человек. Папа, мама, бабушка Ксения, старшая сестра Любовь, младшая сестрица Людмила и я. В стране лютовала послевоенная разруха, голодно и холодно жили победители. Бабушка Ульяна зорко осмотрелась кругом, оценила обстановку и велела каждой невестке купить по зингеровской швейной машинке, с тем, чтобы обучить их шить на продажу всевозможные трусы, бюстгальтеры, школьные воротнички и манжетики. Обескровленная страна испытывала нужду во всем. Железная бабушкина воля, ее неисчерпаемое трудолюбие взбодрили и организовали сложный семейный ансамбль. Ктото шил, кто—то ходил на базар торговать, появились оборотные средства, и жизнь, как в исправном часовом механизме, начала приобретать предсказуемость и надежность.
Не прошло много времени, и Красный Луч признал дружное семейство уральцев Дмитриевых. Бабушка Ульяна, своей царственной поступью, с запахом здорового женского тела ходила по воскресной толкучке, встречалась с перекупщиками, снабжала людей товаром, сама запасалась мануфактурой. В то время базары буквально кишели человеческими обрубками. Десятки никому не нужных, покалеченных войной людей отирались на городских вокзалах и воскресных толкучках. У бабушки всегда был припасен особый денежный фонд на раздаяние милостыней. Не припомню случая, чтобы она прошла мимо убогого, обделив своим состраданием. Происходило это скорее всего от собственной боли и горечи личных потерь. Дочь свою я назвал именем этой славной бабушки, в надежде, что она проживет достойную жизнь, верную памяти своих предков, которые с надеждой взирают на нас из своего чудного далека.
116 
