Особенно,... 
113 
– Хреновый ты товарищ, Козлов, – огорчился Баринцов.
– Да что ты… Возьми, – сдался Козлов, старательно глотая горлом. – Я и так не хотел. Я не люблю…
– Не люблю… А кто скулил, когда Коровин котлету забрал на седьмое ноября, – заметил Петренко. – Чмо ты паршивое, а не мужик!
И он пошел к выходу, придавая взглядом бодрость движениям позднее всех начавших трапезу салабонов. Мальцев доцедил чай, со стуком утвердил чашку на столе и облизал губы:
– Сашка, а ты скажи. Вот ты шнуром будешь – станешь салабонов ветеранить – нет?
– Он не станет. Они вообще никто не будут. Никто, – хмыкнул Баринцов, дожевывая котлету.
– Пусть сам скажет, – довольно произнес Мальцев. – Ну?
– Не буду, – осторожно дернул плечом Козлов. – Зачем?
– Ага, – удовлетворенно крякнул Мальцев и тоже направился к выходу. За ним, сделав остающимся смешные глаза, – Баринцов.
Швырин вдруг располовинил вилкой свою котлету и сунул половину в тарелку Козлову. Тот, ничего не говоря, начал есть.
– А чего ты пошился?
– Так, – поморщился Козлов.
– И так у вас всегда? – выдавил дух.
– А чего? – обиделся за роту Козлов. – У нас клево. Ты еще у других не видал. У нас часть отличная…
Козлов встал и неожиданно для себя улыбнулся:
– Душ-шара.
Пожрав, деды и шнурки набились в ленкомнату наблюдать любимые задницы в аэробике. Салабоны всеми силами изобразили уборку кубриков. Козлов, хитрый Кожан, писарчук Смагин и дух Швырин ровняли по нитке белые полосы на синих одеялах в первом кубрике. Ровнял один Козлов, боязливо озираясь на гогочущую ленкомнату и бормоча себе что-то под нос. Писарчук Смагин, сшивавшийся при штабе и любимый дедами за доступ к бумаге, клею, туши и красивый почерк, хитро устроился верхом на табуретке: со спины было несомненно, что Вася недремлющим взором отслеживает никогда не уловимую единую белую полоску, а с лица оказывалось, что Смагин топит на массу самым похабным образом, пуская слюни на полотенце дедушки Коровина.
Кожан рассматривал содержимое вещмешка Швырина, успев попросить несколько иголок, конверт и семьдесят копеек денег, и потом объяснил, как надо грамотно спрятать подшивочный материал:
– Ты суй его в наволочку. В самую глубь. Сюда поближе ложи самый-самый грязный подворотничок. Дедушка руку сунет – там грязный, а глубже руку и не просунет, понял?
Козлову стало обидно, что Кожан, а не он наставляет духа, и он прошел мимо них, поправляя ножные полотенца на кроватях, и исподлобья глянул на Кожана:
– Чего это ты… С духом… Здесь.
Кожан усмехнулся и плюнул Козлову на сапог.
– Козлов, зашивон, а ну прыгай в строй! Убывающая смена строится! – заорал первый выруливший из ленкомнаты озабоченный и возбужденный аэробикой Ваня Цветков. За ним топала сапогами, двигала стульями, шумела огромная, грозная масса.
Козлову стало страшно.
В строй запрыгнуть он не успел. Вечно дневальный зашивон дед Коровин показал глазами на ленкомнату, и Козлов скользнул туда расставлять стулья.
К машине он бежал, подкидывая коленями шинель, когда весь взвод уже погрузился в установленном порядке: у края – дедушки, по бортам и на задних лавках – шнурки, на полу – салабоны и дух Швырин. Провожавший смену Цветков добавил Козлову пинка для скорости и помахал рукой кардану Коробчику:
– Смотри, осторожней ехай, мать твою… Зашивона везешь!
Козлов забрался в самый угол между Журбой и Поповым.
Машина тронулась, люди качнулись, привалившись друг к другу плечами, толкнувшись затылками в брезент. Козлов тоскливо думал о предстоящей смене – может быть, все обойдется? Бывают же и хорошие смены; думал, что сегодня край как надо побриться, что хорошо бы, если Коробчик не сразу вылезет из машины, когда приедем на приемный пункт, чтоб можно было потихоньку, пока народ будет прыгать в снег, улизнуть, а потом он перестал думать, пытался увидеть через головы край дороги, а видел только плывущие по сторонам черные ветки с клочьями осыпающейся снежной ваты.
– Козел! – позвали из темноты.
Звал Петренко из угла.
– И ты, дух… Идите сюда.
Петренко стало холодно в углу на голой лавке, и он ради смеха усадил под себя Козлова и Швырина, а сам устроился сверху. Последнее время он был не в духе: любимая девушка перестала писать, а дембель находился еще в приличном отдалении. Подпрыгивая на четырех коленках, Петренко крутил головой с грозными кошачьими усами.
У самого борта среди матерых дедушек втиснулся боевой шнурок Ланг. Ланг что есть старался мочи унаследовать жестокую славу Петренко, и Петренко, чувствуя это, его не любил.
113 
