Особенно,... 
124 
– Насчет возвращения?
– Да.
Миронов оттолкнулся ногами и проехался на своем стуле-самокате от стены к стене.
– Решай, – произнес он. – Твой стол тебя ждет. И мы тоже ждем.
– Я понял.
– Куда сейчас идешь?
– К Ван Гогу. В Пушкинский музей. Хочу расслабиться.
– Круто.
– Посмотрю, что не рассмотрел в прошлый раз. «Виноградники в Арле». А потом Лотрека и Шагала.
Миронов опять сложил руки на груди.
– Давай. А вообще, подожди меня. Я сейчас закончу, и вместе пойдем. Ты правильно сказал. Кое-что лучше рассмотреть внимательнее. Главное не то, что ты видел, а то, что ты внимательно рассмотрел.
Друг криво улыбнулся.
– Я вот видел перед собой настоящего подпольщика – но не рассмотрел. Теперь жалею. Очень. Я б нашел о чем с ним поговорить.
– О чем? – спросил я. – О революции?
– Нет, – ответил Миронов. – Не о революции. Революция нынче дело интимное. О таком не говорят. Делают – и помалкивают.
Я кивнул.
Рассмотрел, как будто впервые, созданную мною лавочку.
Пожал руку Моряку. Кивнул Миронову.
– Подожду тебя снаружи. Покурю.
Улица пахла осенью, в мелких серых лужах плавали желтые листья. Не стал курить, расхотелось.
Да, я все видел. Да, я везде был. Да, я бывший поэт, банкир, мелкий политикан, наркоман, пьяница, психопат и неврастеник, посредственный отец и хуевый муж, я жил быстро, но не помер молодым, и я пока еще здесь.
Нет, ребята. Я пока с вами. Секрет «Титаника» в том, что он не может утонуть. И если сегодня он утонет, будьте уверены – завтра опять поплывет.
Что делать тому, кто разрушен? Боже мой. Все что угодно. Только ничего не разрушать.
Не хочу разрушать и не буду. Ни себя, ни мир вокруг. Пусть даже само это «не хочу» – татарское, чавкающее, чмокающее, все в слюне слово, не люблю его – тоже чтото разрушает, в данном случае одно намерение в угоду другому намерению; все равно не хочу.
Чтобы внимательно рассмотреть и понять предмет, или человека, или картину Ренуара, или кровь, текущую из-под лопнувшего от удара ногтя, нужно приблизиться, потом отойти подальше, потом подойти вплотную, и так несколько раз. Забыть, потом вспомнить.
Мои друзья, семь лет подряд наблюдаемые мною с близкого расстояния, казались мне унылыми торгашами, согласными сидеть в маленькой комнатке и скучно 13 торговать не самыми нужными вещами. Но стоило мне
посмотреть издалека, а потом опять сократить дистанцию, как я понял, что мое место – рядом с ними. Потому что я их люблю.
Моя жена переживала за меня, за нашего сына, за наш дом. Я отходил подальше, и мне казалось, что она совершенно права. Но, когда я приближался вплотную к своей жене, меж нами происходило то, что должно происходить меж мужем и женой, когда они сходятся вплотную, и мы тогда успокаивались. Если есть жена – значит, все остальное тоже есть.
Моя страна, бестолковая и ленивая, много лет тешилась иллюзиями процветания, обменивала природные богатства на утюги и стиральные машины, и что-то подсказывало мне, что она и дальше будет обменивать золото на барахло; так индейцы обменяли Манхэттен на стеклянные бусы; приблизившись к моей стране настолько близко, насколько это возможно – на расстояние длины милицейской дубинки, длины бензинового шланга, длины протянутой руки нищей старухи, длины электрического провода купюросчетной машинки, длины танкового ствола, длины тормозного пути бронированного лимузина с мигалками, длины пуповины, перерезанной перочинным ножом, – я ощущал великий стыд. Однако стоило мне разорвать дистанцию, как я понимал: это тянется тысячу лет; мою страну ведет вперед ее природа.
Моя страна может деликатно накалывать ломтики на вилочку, но, когда ей надоедает, она выхватывает засапожный нож, отрезает огромные куски и глотает не жуя. Кто жил во времена ножей, тот спокоен и весел во времена вилочек.
Она не лучше и не хуже других, страна моя, никогда не находил я в ней ничего слишком особенного. Часть мира, всего лишь. Каков весь мир, таковы и все его части.
Миронов хлопнул меня по плечу.
– Пошли. Куда двинешь после музея? Домой?
– Да, – сказал я.
– Как твои соседи? Все сверлят?
– Пусть сверлят. Я не в убытке. Когда они сверлят, я представляю себе, что нахожусь не в Москве, а в Грозном. Воображаю, как люди построили новые дома, на месте развалин. Просторные и светлые дома. И теперь для них каждый вбитый гвоздь – праздник. Когда я так думаю, то перестаю раздражаться.
Друг кивнул, посмотрел в небо.
124 
