Опасаясь, подобно Штирлицу, провала, я приложил палец к губам, предлагая старосте потерпеть с разговорами до того момента, как мы останемся одни. Однако, как известно, умного учить — только портить…
— Доброго вам вечера, господа офицеры! — лучезарно улыбаясь, начал староста. — Племяшку мою встретили? Ой, спасибо, что до дому подвезли!
Судя по лицу «племяшки», подобное поведение Акимыча ей было не по нраву.
— Nicht verstehen, — подыграл я старосте. — Wer ist sie?[17] — И я, соскочив с мотоцикла, показал рукой на «пленницу».
— Я ж и говорю — племяшка моя. Аусвайс в доме. Папирен в доме. Комм, комм, — и он сделал приглашающий жест в сторону хаты, не преминув при этом заговорщицки подмигнуть.
— Buchhalter, bleib hier![18] — приказал я Трошину, а сам направился вслед за старостой.
Войдя в дом, я уж было собрался начать разговор, но заметил в комнате одну из тех женщин, что видел тут утром.
— Вы Таньку-то не стесняйтесь, товарищ сержант… — пришел мне на выручку Акимыч. — Она знает… — и добавил, обращаясь уже к женщине: — Давай, еще две тарелки на стол ставь и на двор сходи, Маринку-дуру в сарай отведи, чтоб все, как взаправду, было.
— А что ж в сарай, Акимыч? — всплеснула руками Татьяна.
— А шоб наука дуре была… Комсомолия безмозглая! Ни украсть, ни убежать… Да и поговорить нам по-мущщински надо.
Тарелки появились на столе, словно по волшебству, а уже секунд через десять, не больше, за Татьяной захлопнулась входная дверь.
— Вы присаживайтесь, товарищ сержант, повечеряем.
Я не заставил себя долго упрашивать.
— А? — и я вопросительно посмотрел на дверь.
— За Татьяну не бойтесь — кремень-баба! Да и интерес у нее личный.
— Какой же? — спросил я, подвигая к себе тарелку с салом, и сделал знак вошедшему в этот момент Трошину, чтобы тот присоединялся к трапезе.
— Дак у нее муж-то большой чин в Красной Армии. Комиссар дивизии цельной! Так что, прячу я ее. Да вот, вишь, дочка подвела ее. Одно слово — городская.
— Понятно… — сказал я с набитым ртом. — Семен Акимыч, а ты сам, похоже, нездешний. Откуда будешь?
— По говору узнали? Ну да, ну да… Я еще поутру понял, что вы человек серьезный…
— Ты давай, дифирамбы мне не пой, а отвечай, — прервал я старосту.
— Из-под Звенигорода я… — ответил он. — Как в тридцать шестом освободился с поселения, так, сами понимаете…
Ну да, поражение в правах… Понятно, что в родные места ему возврата не было.
— А что в Сибири-то не остался?
— Климат не понравился… — нехотя буркнул Акимыч и постарался перевести разговор на другую тему. — Вы по делу ко мне приехали или так, на огонек заглянули?
— Ох, и хитер ты, господин староста… — я голосом выделил последнее слово, — по делу, конечно. Как там буренки поживают?
— Хорошо поживают, кабы не безрукие некоторые.
Надо сказать, что меня весьма заинтересовала манера Акимыча без запинки произносить «вумные» слова и при этом уснащать свою речь всякими «кабы» и «дык». Непрост Соломин, ох непрост!
— А что безрукие? — внезапно спросил сосредоточенно жевавший до этого момента Трошин.
Семен Акимыч внимательно посмотрел на Славу, будто оценивая, имеет ли смысл отвечать не пойми кому, и, видимо, удовлетворившись увиденным, сказал:
— Ну, три десятка мы уже пристроили. В ночи еще за десятком издаля придут. А этих Маринка должна была в Богиновку отвести, да вот не справилась, косорукая.
Судя по выражению лица, Слава был в корне не согласен с такой оценкой нашей пленницы.
— Вы как ее споймали? — между тем продолжал староста.
— Да она, как мотоцикл услышала, стадо бросила и в поле спряталась, да кепку на дороге обронила, — развернуто объяснил я.
— Тьфу ты ну-ты… комсомолия…
— Ладно, не о том сейчас речь, Акимыч, — перебил я старосту. — Я про зерно буду речь вести.
— Про зерно? Я весь во внимании.
— Налет мы устраивать не будем… — медленно и, как мне казалось, веско, сказал я. Лицо старосты оставалось спокойным, только уголок рта дрогнул.
— Мы с вами поступим тоньше и хитрее… — брови моего визави вопросительно поднялись. — Я не думаю, что у вас достаточно транспорта для вывоза всего зерна, поэтому мы напишем вам накладные от лица немецкого командования. Как вам идея?
Семен Акимыч кашлянул… Затем хмыкнул. Почесал в задумчивости нос. И наконец ответил: