62 
— Соня, — скромно представилась девушка.
— Слава.
Соня присела к Славе за столик. Плавно подплыл официант.
— Мне только мороженое, — улыбнулась Соня, и Слава тут же исполнил этот детский заказ. Себе он заказал бутылочку пива и соленые орешки.
Они разговорились очень быстро. Через несколько минут Славе казалось, что он знает Соню много лет. Девушка была явно не из простых, речь ее выдавала прекрасное образование, а манеры — воспитание. А уж когда Соня ввернула в свою речь несколько французских словечек, Славе, владевшему французским с детства, сразу же захотелось ее обнять. Но он сдержался. И тут же сокрушенно признался ей, что ходит в церковь, и поэтому... Соня поняла все без слов.
Они заговорили о церкви, о том, возможно ли в одном сердце сочетание святости и порока. Говорил, понятное дело, в основном Слава, горячо объясняя своей новой подруге основы христианства, пытаясь внушить ей понятия о грехе и главной христианской добродетели — смирении, перед которой меркнет даже... целомудрие. Девушка проявляла невероятную понятливость и даже угадывала некоторые мысли Славы. А Славе очень хотелось утешить ее, объяснить, что, несмотря на неравность их положений — студент престижного вуза и девочка для развлечений — они равны, равны! Истинное вдохновение завладело им. Сонечка была так прекрасна, глаза ее смотрели на него так чисто и преданно. Она лучше его, в тысячу раз чище и выше. Вокруг играла тихая музыка, кто-то выпивал, скользили официанты, клуб жил своей жизнью, а Слава и Соня все говорили и говорили.
В какой-то момент Слава начал вдруг рассказывать ей историю, которую сочинил однажды сам, потому что баловался иногда этим — сочинял. Эта как нельзя более подходила случаю.
— Это было в то время, когда люди уже увидели, как трудно служить Богу в этом прокаженном, уродливом мире, за руки и за ноги оттягивающем от мира духовных наслаждений, — начал он тихим, проникновенным голосом, так что Сонечка даже отставила вазочку с мороженым (уже вторую по счету), — и побежали прочь. Они уходили в пустыни, горы, рыли себе подземелья, строили убогие лачуги и жили там, скрывшись на долгие годы от человеческого слова и взгляда, изнуряя свое тело подвигами жесточайшей аскезы, сжав душу тисками молитв. Это были лучшие из лучших, честнейшие из честнейших, отважнейшие из смелейших. Весь мир не был их достоин, а они прятались, скрывались, как преступники, потому что мир гнал их кнутом зла и порока, вытеснял и выдавливал их прочь, не умея ужиться с этой великой чистотой и дивной святостью. И вот один из таких провел в своей пещере многие годы. Он был благородной фамилии, из богатого и славного александрийского дома, но пренебрег всем. Из гибкого бодрого юноши он успел превратиться в седого старца, сморщилась его кожа, и ослабло тело. Его подвиги стяжали ему славу не только среди людей, которые, прослышав про подвижника, начали стекаться к его пещере за советом и утешением, но и славу небесную, Мир невидимый был открыт его духовному взору. Он видел ангелов, говорил с Богом просто, как с собственным другом, небесные видения не раз посещали отшельника. Но странное дело, чем дальше он подвигался к совершенству, тем сильнее его мучили неясные сомнения и даже страхи. И вот однажды он обратился к небу с вопросом, который занимал его все сильнее: «Господи, какой меры я достиг?»
Сонечка слушала его не дыша, так, будто понимала и чувствовала каждое его слово. Официант, до того время от времени подходивший к молодым людям и интересовавшийся, не нужно ли чего, больше не приближался.
— Долго медлил Господь с ответом, — продолжал Слава, — шли дни и месяцы, а подвижник все не получал желаемого. Изо дня в день неустанно повторял он свою просьбу, исповедуя Господу жажду узнать, к какой ступени духовной лествицы он прикоснулся, пока наконец не был услышан. Как-то ночью подвижник ясно различил голос, говорящий ему: «Иди в ближайший к твоей пещере большой город. Первый человек, с которым заговоришь, выше тебя». Как всякий опытный и осторожный пустынник, он не стал спешить, желая удостовериться в том, что голос, услышанный им в ночи, истинный. Но еще дважды те же слова раздались в его сердце, и дважды прозвучало то же странное заверение: «Первый человек, с которым ты заговоришь, выше тебя». Только тогда, ничего не взяв с собой в дорогу, ранним утром старец отправился в путь.
К середине третьего дня он приблизился к городу и движимый неясным опасением решил до поры хранить молчание и ни с кем не вступать в общение без нужды. Воля его была закалена, но сердце было нежно и мягко. Вступив в город, старец увидел женщину, идущую по дороге с тяжелой корзиной. Женщина еле несла свою ношу, часто останавливаясь и тяжело вздыхая. День выдался знойный, солнце палило, пот в три ручья струился с несчастной. Молча он подошел к ней и положил руки на корзину, чтобы помочь. Но женщина только громко закричала, решив, что подвижник хочет отнять поклажу. Никого не было вокруг, старец тянул корзину к себе, а женщина кричала. Наконец, желая утешить ее, подвижник сказал: «Не бойся, мне ничего не нужно, я только хочу помочь тебе». Женщина смолкла, оглядела его с головы до ног и отдала ему свою ношу. Молча подвижник донес ее до указанного места, молча поклонился женщине, жестами отказался от платы и, лишь отходя прочь, понял, что уже успел поговорить с ней на дороге, в самом начале встречи. Подвижник повернул назад и постучался в дверь дома, куда, как показалось ему, вошла эта женщина. Ему долго не открывали, но он был настойчив. Наконец дверь распахнулась, на пороге стояла та же женщина, но одетая уже иначе... — Бордель! Настоящий бордель это был.
62 
