20 
Первое, чисто инстинктивное движение — прикрыть голую грудь руками. Второе — подняться с колен и подойти к кровати, где под сбитыми в ком смятыми простынями шевелилось… шевелилась…
Чувствуя, что она вот-вот потеряет сознание от свистящего шума в голове, и стараясь понять, почему в комнате вдруг так сильно потемнело — ах нет, это потемнело у нее в глазах! — Катя деревянной походкой подошла к кровати. Постояла, прислушиваясь к пульсирующей, нарастающей боли в висках. Решившись, с силой сдернула с нее махровую простыню.
Скорчившись в позе вареной креветки, жмурясь от света и пытаясь спрятаться, в ее супружеской постели лежала… Анька Истомина!..
Та самая Анька, которая всегда презрительно фыркала, когда речь заходила о Валентике. Анька, которая говорила о нем «деточка-конфеточка, маменькин сынок»! Ее лучшая подруга, которая уверяла Катю, что сама она никогда, никогда не посмотрела бы на этого «слащавого донжуана»!
— Что ты тут делаешь?
Кусая губы, Истомина поднялась с кровати. К середине лета тело подруги покрыл ровный золотистый загар — он делал ее особенно обольстительной.
Анька быстро глянула на Катю — и отвела глаза.
— Ты задаешь идиотский вопрос, — сказала она тихо.
— Что ты делаешь в моей постели?!
— Понимаешь… — начала Анька. И замолчала.
— Что ты делаешь в моей постели? В моем доме?!
— Катя, — тихо сказала Истомина. — Я тебя понимаю, ты в бешенстве, и…и… не знаю, на твоем месте я саму себя бы вообще, наверное, убила. Ситуация идиотская, подруга, но, когда две голые женщины начинают выяснять отношения, это выглядит… странно! Я тебе все объясню, Катюша, но разреши мне сначала одеться.
Судорожно развернувшись, Катя увидела на полу возле кровати брошенные вещи — обрезанные джинсовые шорты, майку, скомканные белые трусики, рывком сгребла все это и швырнула в бывшую подругу.
— Одевайся! Быстро! И пошла вон отсюда!
— Катька…
— Я не хочу тебя слушать. Я тебя ненавижу!
— Кать…
Всхлипнув, Катюша выбежала из комнаты, она бежала, как пьяная, натыкаясь на углы и чувствуя, как знакомые с детства предметы расплываются. Внутри была пустота. Ее выпотрошили. Раскрыли грудную клетку и вынули все, все, взамен оставив одну только боль. Острую, пронзительную, режущую, как хирургический скальпель.
Ничего уже не видя, ощупью она дошла до двери, слабо дернула ручку — заперто. Господи, как же больно! Надо куда-то идти. Все равно куда, оставаться здесь нельзя, эта боль разорвет меня. Назад. Куда? Все равно. Все равно, лишь бы уйти.
Коридор. Дверь. Еще дверь. Чье-то бормотание за спиной. Стекло — оно не пускает, держит, слабо пружинит под дрожащими пальцами. Где-то здесь… Где-то здесь есть выход из этого плена боли, из этого кошмара…
Звон балконной двери обрушился на нее, нарастающая, как сирена, боль в груди бросила к перилам балкона, Катя тянулась, тянулась туда, в темень ночи, откуда веяло такой спасительной свежестью, но боль давила, давила, тянула вниз…
И наступило спасительное бесчувствие.
Когда, очень не скоро, Катя пришла в себя, то первой, кого она увидела в полуметре от себя, была Анька. В накинутом на загорелые плечи белом халате, Истомина сидела на стуле и чутко, откликаясь мгновенным взлетом темных бровей на каждое ее движение, следила за тем, как Катя приходит в себя.
— Тихо! Не шевелись! — предупредила она, нагнувшись почти к самому Катиному лицу. — Тебе, дорогая моя, еще месяца полтора-два надо на каждом движении экономить. Три перелома, два вывиха и сотряс — это не шуточки, подруга, хорошо еще, что так быстро очухалась, я уж думала, неделю в себя будешь приходить. И еще хорошо, что молчишь ты, разговаривать тебе, Катюш, тоже вредно. Ты лежи, ты молчи, а я тебя сейчас кормить буду.
Все-таки Катя сделала попытку пошевелиться. Тщетно. Левая нога и обе руки были спеленаты гипсом, голову обхватывал плотный шлем из бинтов и марлевых повязок. От обеих ноздрей к какому-то аппарату в изголовье тянулись синеватые прозрачные трубочки.
В голове стоял туман, какой бывает после очень раннего и очень неожиданного пробуждения. Но вот сквозь марево путаного сознания пробилось первое воспоминание — и Катя зажмурилась, застонала, замычала, забилась под своими сковывающими малейшее движение доспехами.
— Ты не хочешь меня видеть? — догадалась Анька, яростными движениями растирая в кашицу котлету, лежащую на белой больничной тарелке. — Прекрасно тебя понимаю, подруга, но ничего не попишешь. Бросить тебя такую я не могу, а давать твоей маме телеграмму, чтобы она приехала, потому что дочь ее с балкона выбросилась, — извини, рука не поднялась. У мамы твоей сердце слабое. Тем более что ты еще очень легко отделалась, повезло тебе просто неслыханно — в кузов грузовика ты упала, а в кузове пустые картонные коробки были из продовольственного магазина. Кабы не тот грузовик, то труба бы дело было — инвалидная коляска в лучшем случае. Позвоночник бы как пить дать переломала, а то и того хуже, мозги б наружу. Давай открывай рот. И не бузи, придется тебе с моим присутствием смириться. До полного выздоровления. А потом — потом как знаешь, можем даже и не здороваться.
20 
