Интерлюдия: наши дни

Мальчики этого возраста обычно развлекаются тем, что бросают с балконов наполненные водой шарики на головы прохожих. Дэвид Мюллер спокойно сидел в просторной гостиной дома на Пятой авеню, читал биржевые сводки в «Уолл-стрит джорнал» и постукивал ногой в такт тиканью часов. Не было у него никаких дурацких устремлений, или, во всяком случае, ему не с кем было воплощать эти дурацкие устремления в жизнь. Он постоянно был один — горничные, слуги, учитель музыки, учитель французского, учитель ораторского мастерства, парикмахер и портной не в счет. Им платили не за то, чтобы они с молодым хозяином шарики с балконов бросали. Одиночество и сделало его тем, кем он стал.

Дэвид никогда не сомневался в правильности решения родителей (вернее, решения матери) обучать его на дому до четырнадцати лет. Впрочем, смотря что понимать под словом «правильный». Образование он получил блестящее. Физик учил его физике, декан Академии изящных искусств — рисованию. Если считать, что цель образования в получении информации, то Берта, несомненно, поступила мудро. Когда Дэвид пошел все-таки в школу, оказалось, что он намного обгоняет своих ровесников. Дэвид перескочил не через один или два, а сразу через три класса, поступив в девятый и закончив двенадцатый в один год. Могли бы уж и вовсе его в школу не отправлять. Год этот стал для Дэвида сплошным кошмаром. По коридорам он ходил один, а на большой перемене читал вместо того, чтобы завтракать с друзьями. Зачем Берта отдала его туда? Чего она ожидала? Что он заведет себе целую толпу друзей? Ему было четырнадцать, им восемнадцать. В таком возрасте четыре года — огромная пропасть. В особенности для мальчиков. Девочки легко находят друзей и так же легко расстаются с ними в случае, если того требуют обстоятельства. Мальчики сближаются медленно, относятся друг к другу с подозрением и ищут друга на всю жизнь. К моменту появления в школе Дэвида все уже давно между собой перезнакомились и подружились. Каждый знал, кому можно доверять, а кто — мерзкий тип, кто общается с тобой из-за денег и кто может отбить у тебя подружку. Все роли уже разобрали, и стеснительному чужаку, которого каждый день привозили в школу на лимузине, ничего не осталось. Даже роли изгоя. Дэвида просто не замечали.

Возможно, Берта хотела преподать ему урок, причем такой, какой многие не усваивают вовсе, а некоторые усваивают лишь на смертном одре: даже когда вокруг тебя полно людей, ты все равно один. Одиночество естественно. Человек появляется на свет в одиночестве и в одиночестве же уходит. А все, что посредине, существует лишь для того, чтобы подсластить пилюлю. Жестокий урок, но винить Берту в жестокости невозможно: она прочувствовала эту истину на собственной шкуре и свято в нее уверовала. Дэвид предпочитал рассматривать свое детство как суровое испытание, призванное подготовить его к жизни и укрепить, а сетовать на злую судьбу он считал занятием бесполезным.

В Гарварде Дэвид ничем особенно не занимался. В первый год он почти ни с кем не разговаривал. Только с профессорами и деканами. Но ведь с профессорами и деканами шары в бильярдной не покатаешь и не подерешься как следует. Тут бы очень пригодились соседи по комнате, но их у него не было. Дэвид жил в здании, названном в честь его предков, и апартаменты на третьем этаже занимал один. Родители его полагали, что собственная комната — невероятная роскошь, но Дэвид эту роскошь ненавидел. Еще он ненавидел человека, которого к нему приставили. Гилберт жил во второй спальне апартаментов, в той самой спальне, в которой должен был бы поселиться сосед Дэвида. Гилберт повсюду таскался за Дэвидом: на занятия (где он устраивался тихонько на задней парте), в столовую (где он выхватывал у Дэвида поднос и нес к столу). Разговаривать с ним было невозможно. При нем — тоже. Даже вышколенные служащие за конторками изумленно таращились на безмолвную тень в фетровой шляпе у Дэвида за спиной.

  139