111 
– Нет! Не хорошо. Мне больно.
– Я совсем не хоте…
Я выскочил из гостиной, проковылял по коридору до ванной комнаты, захлопнул дверь, постоял перед зеркалом. Лицо у меня блестело от пота. Марлевую салфетку я не снимал уже несколько дней и теперь, оттянув уголок, увидел полоску голого мяса в дюйм примерно длиной, страшно распухшую, красную и до того чувствительную, что мне пришлось прикусить губу, чтобы не заорать, пока я отдирал остальную марлю.
– Джозеф?
– Минуту.
Я отмотал кусок бинта, однако руки у меня тряслись так, что твердо держать ножницы я не мог и боялся проткнуть ими запястье. Бросив их на пол, я отодрал неровную – ничего, сойдет – полоску бинта.
– Можно я войду?
Клейкая лента не желала отставать от рулончика. Я в отчаянии скручивал ее так и этак, пока не получил что-то вроде веревки.
– Как ты там?
– Подожди.
Прилаживая на скулу свежий тампон, я нечаянно коснулся воспаленного места, и всю правую половину головы пробило копьем боли. Едва не потеряв сознание, я вцепился в раковину.
Дверь начала открываться.
– Джозеф…
– Не сейчас.
Молчание.
Дверь закрылась.
Я проглотил всухую шесть таблеток ибупрофена. Они застряли в горле, ощущение было такое, точно в пищевод запихали соскобленный с тротуара асфальт, и, протянув к струе воды сложенные чашкой ладони, я увидел, что они покрыты какими-то пятнами и ходят ходуном. И руки тоже. И грудь, и шею – все тело покрыла розовая с белым сыпь. Я глотнул воды. Жар вернулся через несколько секунд, и, закрыв аптечный шкафчик, я увидел не себя, но его, глядевшего на меня с легкой улыбкой.
Привет.
На подгибающихся ногах я добрался до своей комнаты, упал на кровать, намочив одеяло потом. Скоро оно начало печь мне спину, как лава, и я встал, подошел к окну, рывком распахнул его. Морозный ночной воздух омыл меня, точно само милосердие. Я начал составлять новый план, не обращая внимания на голос звавшей меня обедать Ясмины, пока не услышал, как она идет по коридору, выкликая мое имя, услышал, как она отворила дверь и замерла на пороге.
– Что ты делаешь? – спросила она.
– Работаю, – ответил я.
– Джозеф, – сказала она. – Отойди от окна.
– Мне здесь больше нравится.
– Ты же заболеешь.
Мир накренился, пришлось, чтобы удержаться на ногах, ухватиться за оконную раму. Господи, ну и жарища.
– Я работаю, Ясмина.
Оказывается, я теперь еще и заикаюсь. Это оттого, что у меня зубы стучат, подумал я. Странно, с чего им стучать, когда мне так жарко? И вообще все странно. Почему она на меня так смотрит? Я подскочил к двери, заставив Ясмину отпрянуть.
– Постой…
Я захлопнул дверь, запер, постоял, привалившись к ней, вслушиваясь в шум моей крови. Ясмина постучала в дверь, быстрое тук-тук-тук костяшками пальцев, торопливое, настойчивое, предательское. Я расстегнул брюки, спустил их на пол, отбросил ногой. Господи, как же нестерпимо, чудовищно жарко – как двум мышам, когда они трахаются внутри шерстяного носка. Холодный воздух больше не помогал, я стянул с себя и подштанники. Легче не стало. Я горел. Лицо горело. И болело. Что-то давило изнутри на правый глаз – так, что мне хотелось выдрать его. Она все говорила, говорила, и звук ее голоса сводил меня с ума. Почему она не может оставить меня в покое? Разве мало у меня поводов для тревоги, мне нужно план составить, и не один. Я принялся описывать по комнате круги. Зачем он приходил сюда, какая у него была причина? На все, что мы делаем, существуют свои причины, именно понимание причин отличает нас от других животных, они – основа нашей способности совершать выбор, а следовательно, и нашей свободы. Без причин мы просто машины. Может, он и есть машина? А что, похож. Машина, так? Да, но он же фотографию принес. Она была его матерью, родила его на свет, машины так не размножаются. Но что, если и она была машиной? Может, все мы – машины. И я тоже – робот, который выглядит и разговаривает совершенно как я, но только писать так хорошо и вполовину не умеет. А тот, он анализировал меня своими объективами: у него внутри аппаратура такая, встроенная. Я вспомнил его улыбку, а потом ручку. Ну конечно, ручка. Он забрал ручку потому, что на ней остались отпечатки моих пальцев. Надул меня, а? Заставил записать номер моего телефона, а номер-то ему и не нужен, номер у него и так уже есть, был у него номер, вот в чем все дело. Ну я же ему покажу. Я знал, что нужно сделать, – это будет и просто, и надежно. Дождаться его. Потом последовать за ним, выслеживать его, пока я не узнаю весь распорядок его жизни, все его привычки лучше, чем их знает он сам, пока не изучу все до тонкостей. А после – улучу подходящий момент и начну действовать и утихомирю его, уменьшив тем самым совокупный целостный риск, которому я подвергаюсь. Жизнь полна риска, без риска в ней и шагу не ступишь, и все же ты можешь отчасти ослабить действующие против тебя силы, вот это самое я и сделаю. В порядке самозащиты. Где-то в маленькой темной комнате сидят маленькие темные люди и строят против меня маленькие темные козни, но я их игрушкой не буду, нет уж, увольте. Вполне вероятно, что ручка уже у них, но это трудность преодолимая: отпечатки оставляются кожей, а кожу всегда можно удалить. Я положил ладони на шерстяное одеяло и принялся тереть их о жесткий ворс – так можно будет снимать кожу слой за слоем, в несколько приемов вся и сойдет. Хотя нет, похоже, не получается. Я встал на четвереньки и начал рыскать по комнате в поисках чего-то, способного избавить меня от вредных улик. И наконец нашел под изголовьем кровати осколок стекла с узором и принялся самой длинной его гранью сбривать кожу с подушечки левого большого пальца, один тоненький слой за другим. Нет, все равно вроде не получается. Я поднес палец к глазам. Он покраснел, однако бороздки, завитки остались почти неповрежденными, – может, лучше срезать кожу, водя стеклом не вдоль пальца, а поперек? Но и так я ничего не добился, только кровь потекла. Я ничего не чувствовал, нервные каналы, по которым проходят болевые сигналы, были наглухо забиты теми, что поступали от лица, и я просто сидел, ухмыляясь и глядя, как кровь струйкой стекает к запястью, от него к сгибу локтя, а там уже капает в лужицу на полу. Сидел и думал о том, сколько мне еще всего нужно спланировать. Мне хотелось составить план на самое далекое – по возможности – будущее, но как тут сосредоточишься, когда она так шумит? Вот послушай ее. Милый. Пожалуйста. Что там происходит? Пожалуйста, открой. Мне страшно. Ты пугаешь меня. Пожалуйста. Я люблю тебя. Я знаю, и ты меня любишь. Но я не понимаю, что происходит. Скажи хотя бы, что у тебя все хорошо. Скажи что-нибудь, и я уйду. Не поступай так со мной. Прошу тебя. Я же хочу как лучше. Ты поправишься. И все будет хорошо. Обещаю. Я могу помочь тебе. Ты только позволь мне. Прошу тебя, открой. Пожалуйста, не сиди взаперти всю ночь. И так далее и так далее и так далее и так далее и единственное, чего тебе хочется, это чтобы она замолчала. Заткнулась. Заткнись. Тебе уже не по силам сносить это, так что заткнись и оставь меня в покое, заткнись. Слышишь, какой у нее голос испуганный? Впрочем, это ничто в сравнении с тем, что чувствуешь ты. А ты чувствуешь себя способным на все. Тебе нужна тишина, чтобы ты мог подумать. Положи осколок, встань, походи кругами, закрыв ладонями уши, чтобы отгородиться от нее. Заткнись. Гнев, который сидит в тебе, отрастил зубы; он теперь сам по себе, живое существо, от тебя не зависящее. Ты просто дом, в котором он живет. Заткнись, прошу тебя, заткнись. Если она не заткнется, тебе, наверное, придется что-то с этим сделать. Пожалуйста, заткнись. Ты ведь можешь и мозги ей вышибить. Тебе это не понравится, но ничего другого так вот сразу в голову не приходит. Когда-то давным-давно ты любил ее, но теперь остался только страх, страх, и жар, и боль, и давление миллиарда клещей, и ты, остановившись у стенного шкафа, протягиваешь руку к своему старому доброму другу, холодному и тяжелому, холод этот приятен твоей расплавленной коже, обними же его покрепче. Все как-то не так пошло, верно? Заткнись. Вещи есть то, что они есть, пока они не прекращают быть этим. Ты изменяешься и изменяешься снова, ты – существо постоянно эволюционирующее. Кто может сказать, когда именно происходят эти трансформации? Вспомни твоего брата. Разве это было справедливо? И подумай о доме, о деньгах, о драгоценностях, справедливо ли это? Временами несправедливость работает на нас, временами против. Вселенная движется и движет тебя, будущее обладает неодолимой силой притяжения, вот оно тебя и притягивает. И ты гадаешь, правда ли это, неужели ты действительно можешь причинить ей боль, и тут ты становишься маленьким, сжавшимся, дрожащим, бормочущим что-то себе под нос, а она все колотит в дверь, и ты держишь своего друга за шею и ждешь, когда она уйдет, когда оставит тебя в покое. Ты остаешься таким, пока она не сдается, сердито ударив по двери, и тогда ты отпускаешь его, и он тяжко падает на пол, и ты падаешь тоже, там же, где он, в середине комнаты. И остаешься лежать, и по прошествии бесконечно малого времени тебе снится сон о забиваемой насмерть лошади и ты просыпаешься навстречу ясному лунному свету, который струится в открытое окно, одежды на тебе так и нет, кулак прижат к груди, в паху мокро, но главное – боль, стирающая тебя, бездумная, вся правая сторона твоей головы – это бутылка шампанского, которую встряхнули, и ее вот-вот разорвет, и ты направляешься, подвывая, в ванную, и головокружение заставляет тебя врезаться в дверь. Лицо раздулось. Щека может в любую секунду лопнуть. Убери это. Так больно. От этого необходимо избавиться. Ты почти не слышишь ее, так она далека, но она выкликает твое имя, пока ты нащупываешь выключатель. Ты вглядываешься в свое отражение сквозь одномерный туман.
111 
