Особенно,... 
37 
– Я тебе дам «в грязи»… – Штин замахнулся на денщика, но тот увильнул. – В глине, глиняная твоя душа, в глине!
Неси, чтобы одна нога тут, а другая…
– Тама!.. – огрызнулся Одинцов и выскочил из каземата.
– Шельма, ведь говорил-говорил, а он всё кривится, всё, говорит, одно: что грязь, что глина. Неуч царя небесного!
– Олух, гаспадин капитан! Русские говорят – «олух царя небесного»!
Штин махнул рукой и пошёл в дальний, тёмный угол каземата и вернулся оттуда с четвертью.
– Вот, Мишель! Медовуха чистейшая!..
– А кстати, тоже Одинцов нашёл, как и Марфуту… Штин покосился на ухмыляющегося Вяземского.
– Что и говорить, пронырлив, стервец, там – Марфута, тут – самогон-медовуха. Между прочим, лучше любой водки и коньяка…
– А может, не пронырлив, а просто среди своих? Мы для них «ваше благородие» «барин», а он свой? – Сказавший это Вяземский, который, как показалось Сорокину, нисколько не изменился за прошедшие с их последней встречи полтора года – только похудел, посмотрел на своего соседа, поручика Суламанидзе.
– Ладно, господа, философствовать. Да где же он? – Штин развернулся к настежь открытому входу в каземат.
В этот момент, перегораживая свет, в проходе показался Одинцов, он нёс большой железный лист, на котором на двух толстых обгорелых прутьях орешника были нанизаны по три больших шара пепельного цвета.
– Ну, наконец-то, только не ставь на стол, а обей прямо здесь на листе. На полу! – сказал ему Штин. – Смотрите, господа!
– А вас кто научил? – с нарочито серьёзной миной спросил Вяземский.
Суламанидзе хохотнул.
Штин снова покосился на Вяземского и Суламанидзе.
– Вот – что пользы от Гвоздецкого! Это он меня научил: птица, запечённая в глине… – Штин стал вертеть головой, что-то выискивая. – Пока я ходил, хоть бы посудой какой-никакой обзавелись!
Вяземский встал и пошёл в тот же дальний, тёмный угол каземата и вернулся с большим деревянным подносом и кружками.
– …Он… – говорил Штин, глядя на Одинцова. – Ты только аккуратно, мясо глиной не испачкай… Он добрался до Суэца и, пока ждал парохода до Бомбея, научился у арабов печь в глине голубей… а это фазаны.
– Специев боле не осталось, ваше благородие, – пожаловался Одинцов. Он ударил по первому шару штыком, глина раскололась, и на пруте осталась чистая тушка уже без перьев и кожи; она парила, лоснилась и пахла так, что Сорокин стал сглатывать пресную голодную слюну. Вяземский и Суламанидзе, с подносом, подсели на корточки к Одинцову и перекладывали очищенных фазанов.
– Абъедение, господа! Я такого ещё не кушал, клянусь! Вчэра бил первый раз! До сих пор слюнки текут.
Они очистили фазанов со второго прута, и на подносе как раз уместились шесть тушек.
– А! Господа! Даже этот ядовитый запах японского бетона перебивает! – воскликнул Штин.
Это была правда: когда Сорокин зашёл в каземат, то сразу почувствовал сырой запах бетона.
– И главное, господа, когда готовишь, ни одна сволочь об этом не знает, не унюхает, потому что не пахнет, оно в глине как в герметическом сосуде!
– Это правда! – Суламанидзе уже хозяйничал за столом. – Когда мой дед, Давид Суламанидзе, жарил шашлык, то по всэй долине такой запах бил, слюни рэкой текли, три соседние дэрэвни захлэбнулись! Люди даже в горы переселились, а сосэд съездил в Тифлис и купил бинокль!
– Жаль только, что бульон остаётся в глине. Даже не знаю, как его перелить. – Штин впился взглядом в мясо и в предвкушении потирал руки. – Одинцов, возьми хотя бы вот ножку и давай кружку, заслужил!
Одинцов вытащил из кармана мутный гранёный стакан и поставил на стол.
– А мясо? – спросил Штин и стал отрезать. – Георгий, налейте…
Вяземский открыл четверть и налил Одинцову полный стакан.
– Пока мяса не съешь, пить даже не думай! – Штин держал на лезвии ножа парящий кусок и смотрел на Одинцова, но тот стоял с такой миной, как будто бы только что наступил ногой во что-то…
– Ваше благородие, не могу я в этой… – пробурчал он.
– Господин капитан, – вступился за него Вяземский, – не мучайте его, ведь не впрок пойдёт, жалко, особенно самогон… у него наверняка банка тушёнки имеется, да и перловка ему привычнее.
– И нам болшэ дастанэтся! – Суламанидзе осмотрел стол и хлопнул в ладоши. – Ицоцхлэ, Одинцов, ицоцхлэ! – И он махнул ему рукой.
– Ладно уж, иди, – смилостивился Штин.
Одинцов с благодарностью глянул на Вяземского, потом на Суламанидзе: двумя пальцами, чтобы не расплескать, и подставляя под дно ладонь, взял налитый до краёв стакан и, балансируя телом, вышел из каземата.
37 
