97 
Но дело оказалось нелегким. Три месяца длилась осада, а прекрасная голубятница отвечала одно и то же: «Я не из таких». Однако не оставляла без внимания ни одного послания и не пропускала ни одного свидания, которые Флорентино Ариса устраивал так, что они выглядели случайными встречами. Он всегда оставался незнакомцем — любовник, никогда не открывающий лица, невероятно жадный в любви и в то же время страшно скупой: никогда ничего не давал, а сам хотел всего, никогда никому не позволял оставить в своем сердце никакого следа; и вдруг этот всегда таившийся охотник выскочил на свет Божий и стал бросаться письмами, подписывая их полным своим именем, ухаживать и дарить подарки, неосторожно кататься мимо дома прекрасной голубятницы и даже два раза проделал это, когда муж не был в отлучке — ни в поездке, ни на базаре. Впервые в жизни, с давней поры своей первой любви, он почувствовал: пронзило насквозь.
Через шесть месяцев после первого знакомства они, наконец, встретились в каюте речного парохода, стоявшего на покраске у причала. Это был чудесный вечер. Олимпия Сулета в любви оказалась веселой, этакая шустрая ветреница, она с восторгом провела несколько часов обнаженной, в долгом отдохновении, которое доставляло ей не меньшее наслаждение, чем любовные труды. Каюта была совершенно пустой, окрашенной только наполовину, и очень кстати пахло скипидаром: этот запах можно было унести с собой на память о счастливом дне. Внезапно, по странному вдохновению, Флорентино Ариса раскрыл банку с красной краской, стоявшую возле койки, обмакнул в краску указательный палец и начертал на лобке прекрасной голубятницы кровавую стрелу, смотрящую на юг, а на животе сделал надпись: «Эта штучка — моя». В тот же день Олимпия Сулета, забыв про надпись, стала раздеваться при муже, и тот, не сказав ни слова и даже глазом не моргнув, пошел в ванную комнату, взял опасную бритву и в то время, как она надевала ночную рубашку, одним махом обезглавил жену.
Флорентино Ариса узнал об этом только много дней спустя, когда беглого супруга выловили и он рассказал журналистам, почему совершил такое преступление. Долгие годы потом Флорентино Ариса, со страхом думая о том, что письма к ней он подписывал своим именем, вел счет дням, оставшимся убийце до выхода из тюрьмы: конечно же, тот хорошо знал его, поскольку делами был связан с пароходством. Но боялся Флорентино Ариса не столько того, что ему отрежут голову или что разразится скандал, он боялся другого несчастья: Фермина Даса узнает о его неверности. В тягостном ожидании шли годы, и однажды женщина, ходившая за Трансито Арисой, задержалась на базаре дольше обычного из-за не по сезону сильного ливня, а возвратясь домой, нашла Трансито Арису мертвой. Та сидела в своей качалке, как всегда накрашенная и разнаряженная, и глаза были открыты, как у живой, а на лице застыла такая лукавая улыбка, что бедная женщина еще несколько часов так и не догадалась, что Трансито Ариса мертва. А незадолго до этого она раздала соседским ребятишкам все свое состояние — золото и драгоценные камни, которые долгие годы хранила в кувшинах у себя под кроватью: мол, ешьте, это карамельки, — и некоторые, самые ценные, так и не удалось вернуть. Флорентино Ариса похоронил ее в старинном поместье Рука Господня, которое по старой памяти называли Холерным кладбищем, и посадил на ее могиле розовый куст.
В одно из первых посещений кладбища Флорентино Ариса обнаружил, что совсем рядом похоронена и Олимпия Сулета, на могиле у нее не было плиты, а имя и даты были нацарапаны пальцем на свежем цементе склепа, и он ужаснулся при мысли, что это, должно быть, кровавая шуточка супруга. Когда розовый куст зацвел, он стал приносить розу на ее могилу, если поблизости никого не оказывалось, а потом взял отросток от материнского куста и посадил на могиле Олимпии Сулеты. Оба куста так буйно разрослись, что Флорентино Ариса должен был время от времени приносить секатор и другой садовый инструмент — приводить кусты в порядок. И все равно не мог с ними справиться: через несколько лет два розовых куста расползлись меж могил густыми зарослями, так что старое доброе Холерное кладбище стали называть Розовым кладбищем, и звали его так до тех пор, пока какой-то из мэров, здравомыслием уступавший народной мудрости, повелел однажды ночью вырубить розовые кусты, а над входом повесить республиканскую вывеску: «Общее кладбище».
Смерть матери снова отбросила Флорентино Арису ко всегдашним обязательствам, которые он выполнял с маниакальным постоянством: контора, встречи в строгой очередности с постоянными возлюбленными, домино в коммерческом клубе, старые любовные книги, воскресные посещения кладбища. Ржавая рутина жизни пугала и принижала, однако именно она охраняла его — не давала осознать свой возраст. И тем не менее однажды декабрьским воскресеньем, когда розовые кусты все-таки одержали победу над своим врагом — садовым секатором, он заметил ласточек на недавно проведенных электрических проводах и вдруг осознал, сколько времени прошло со смерти матери, сколько — с убийства Олимпии Сулеты и сколько с того далекого декабрьского дня, когда Фермина Даса прислала ему письмо, в котором говорила, что да, что будет любить его вечно. До тех пор он жил так, словно время для него не проходило, а проходило только для других. Всего неделю назад он встретил на улице одну из тех пар, что поженились благодаря его письмам, и не узнал их первенца, который был его крестником. Он вышел из неловкого положения, прибегнув к обычному в таких случаях восклицанию: «Черт побери, да он уже мужчина!» Он продолжал вести себя так, даже когда тело начало подавать ему первые тревожные знаки, ибо всю жизнь обладал железным здоровьем, свойственным хилым на вид людям. Трансито Ариса, бывало, говорила: «За всю жизнь мой сын болел только чумой». Разумеется, она путала чуму с любовью и начала путать их задолго до того, как память у нее запуталась окончательно. Однако же она ошибалась: ее сын тайком от нее шесть раз переболел гонореей, правда, врач говорил, что это была одна и та же гонорея, которая шесть раз возвращалась к нему после каждого проигранного сражения. Еще у него был бубон и шесть раз лишаи, но ни ему самому и никому другому в голову бы не пришло считать их болезнями — то были военные трофеи.
97 
