58 
— Здесь могилы не выроешь… мерзлота… — проговорил Цыбульник и пошел к бетонной лестнице, по которой они сюда спустились.
Вернувшись в кабину, он посидел молча за штурвалом, потом нажал синюю кнопку, и пропеллер зашумел, набирая обороты.
— Главное, чтобы до города горючего хватило, — сказал Цыбульник, наблюдая за возникшим движением стрелок на приборах.
— А на аэродром? — спросил Добрынин.
— У меня там вещи…
— Аэродром, — повторил комсомолец. — Ладно.
— Аэросани набирали скорость.
Павел закрыл глаза, заболевшие то ли из-за усталости, то ли из-за сплошной белизны окружающего мира.
— О! А это что? — пробурчал довольно громко комсомолец, и Добрынин почувствовал, как снижается скорость аэросаней.
Когда машина остановилась, Павел открыл глаза и проследил за направлением взгляда Цыбульника.
Совсем рядом, метрах в пяти от аэросаней, что-то острое торчало из снега.
Цыбульник вышел из кабины. За ним следом вышел и Павел. Подошли.
Перед ними лежал скелет какого-то крупного животного.
Комсомолец, взявшись за ребра скелета, потянул его на себя, и тут Павел увидел вытащенную из снега морду коня Григория.
— Откуда это он здесь? — спросил сам себя Цыбульник.
— Это мой конь, — проговорил Павел. — Подарок товарища Калинина…
— А-а-а, — протянул, кивая, комсомолец. — А смотри-ка, его не всего съели…
И он ткнул перчаткой на смерзшийся хвост и державшийся на какой-то жиле конский орган.
— Надо с собой взять… Кривицкий такие штуки любит, — проговорил спокойно Цыбульник, достал из кармана куртки нож и, перерезав жилу, взял орган и спрятал его в том же кармане вместе с ножом.
— А зачем он Кривицкому? — удивился народный контролер.
— Ну, из Оленьих органов хороший холодец выходит, а кроме того строганину можно делать. Берешь его замерзшего за кончик, нож подставляешь, а другой рукой орган крутишь медленно, и получается такая длинная спиральная стружка. Очень вкусно, и готовить не надо.
— Что, сырым едят? — еще больше удивился Добрынин.
— Ну да, замороженным. Так вкуснее, — закончил объяснения комсомолец.
— Дай ножик! — вдруг попросил контролер.
— Зачем? — спросил Цыбульник, но рука его уже полезла в карман куртки.
— Летчик хотел на дверь дома подкову прибить… на счастье…
— А-а, ну я сам, мне удобнее, — комсомолец наклонился к скелету, вывернул на себя обглоданные кости ноги, поддел ножом подкову и, покряхтев, отодрал ее.
— Держи! — протянул он ее Добрынину. Совсем скоро подъехали они к аэродромной избе, где пробыли недолго. Прибили на дверь подкову. Павел уложил свои принадлежности, включая книгу и два надкушенных сухаря, посмотрел грустно на все еще разложенные доминошки и направился к двери.
Цыбульник прихватил с собою «Тетрадь для записи радиограмм».
Снова загудел двигатель аэросаней. Деревянный дом наполнялся теперь холодом; жизнь из него ушла, и вернется ли она туда когда-нибудь — было неизвестно.
Синяя полярная ночь, подсвеченная многоцветными небесными волокнами, продолжалась, и летели по ней аэросани, в которых поеживался, бодрясь, комсомолец Цыбульник, время от времени посматривая на приборную доску, а на сидении рядом дремал народный контролер Павел Александрович Добрынин.
Глава 16
Первым делом Марк вышел на балкон своего гостиничного номера и тут же глубоко, полной грудью вздохнул — перед ним билось пенными судорогами Каспийское море. Влажный ветер, насыщенный солью, тепло касался лица.
«И это у них зима? — подумал, внутренне улыбаясь, Марк Иванов. — Да-а, ничего не скажешь!» Тут же на балконе с внешней стороны окна висел термометр. Марк взглянул. Красный столбик крашеного спирта остановился на шестнадцати градусах тепла.
До моря от гостиницы было не больше километра. Сейчас бы пройтись по пустынному берегу! Но нельзя. Через полчаса приедет машина из управления нефтепровода. Надо будет ехать выступать. Кузьма последнее время голову морочит, но нельзя ведь от птицы требовать невозможного. И так уже стихотворений сорок знает, так что неудивительно, что читает их с человеческой точки зрения не к месту. Разучивали с ним перед праздником в Каховке «Песню про Каховку», а он ее на Днепрострое в микрофон прочитал, а в Каховке порадовал зрителей поэмой Маяковского. И самое удивительное, что не помнил Марк, когда и для чего они учили с попугаем эту поэму. Да вообще-то казалось Марку, что и не учили они ее, однако не сам же попугай взял и выучил наизусть Маяковского?! Старый уже попугай, трудно с ним. И тут же Марк испугался мысли о том, что птица может умереть. И что он тогда будет делать? Сам читать?! Стихотворений он, конечно, знает много, но в каждом клубе есть свой декламатор, свой чтец, и никто его. Марка, слушать не станет…
58 
