60 
— Как больной?
Присел у изголовья, вгляделся. Он знал, что рак уже проник во все органы Сергея Ильича, знал, что шансов выжить нет никаких, но глядел на друга и поражался: ясный взгляд, спокойная улыбка, даже румянец появился. Вдруг Бог — или Высший Разум — или доктор Колбасов — или силы природы — вдруг все они вместе явили чудо? Что мы знаем о себе и о возможностях человека?
— Как ты себя чувствуешь?
— Отлично, — сказал Татарников, и сказал он это своим обычным голосом, немного насмешливо, спокойно.
— И болей нет? — недоуменно спросил Бланк. А вдруг это тайские целители постарались? — И кризис, говорят, тоже кончился.
— Разве?
— В редакции сказали. Все поправилось. Меня уволили, — добавил Бланк.
— Наконец-то. — Татарников не выразил сочувствия.
— Уволили. Кризис кончился, ты выздоравливаешь, а меня уволили. Начнем новую жизнь.
— Ремиссия, — сказал Татарников спокойно. — Домой приехал, полегчало. И в мире так же точно. Помнишь тридцать восьмой год? Осенью тридцать восьмого, после Мюнхена, многим казалось, что им подарили новую жизнь. Говорят, в Париже второй раз зацвели каштаны.
— Думаешь, все вернется?
— А что изменилось, Саша? Финансовый капитализм изменил свою природу? Богатые стали добрее?
— Но ведь боли прошли?
— Совсем без болей нельзя, — рассудительно сказал Татарников, — у всякого человека что-нибудь болит. У меня живот, у тебя совесть. Болит совесть, Саша?
— Ты помнишь тот разговор?
— Разобрался?
— Как разобраться?
— Веди себя честно, — сказал Татарников. — На всех сразу не женишься.
— Кому помочь, я должен выбрать, кому помочь.
— Помогай слабейшему.
— Но если оба слабые, — и он представил себе пожилую женщину, одну в доме, беззащитную перед миром.
— Не оставляй никого. Никогда не оставляй никого.
— Как? Как? — Хорошо тебе говорить, думал Бланк, лежишь тут умирающий и спросить с тебя невозможно. — Как всем помогать?
— Пока не помрешь, — сказал Татарников.
— Скажи, — не удержался Бланк, — а смерть, это что — одиночество? Вот говорят, что человек остается совсем один, когда умирает. Когда умираешь, уже никому не поможешь? Так ведь?
— Нет, это не одиночество, — сказал Татарников. — Я уже был там и кого-то видел. Тени, — сказал он, — длинные тени. Там много народа. Больше, чем здесь. Ты не один. Ты растворяешься во всех других, — добавил он непонятно.
— Я не понимаю.
— Я и сам не понимаю. Просто так есть. Вот и все. Растворяешься во всех других, это и есть смерть.
Бланк не удержался и сказал:
— Ты знаешь, Рихтер умер.
Старик философ Соломон Рихтер был другом Татарникова — хотя виделись ученые редко: последние годы Рихтер болел и не выходил из дома, да и Сергей Ильич был не особенно здоров. В отношении больных никогда не знаешь, какой тактики придерживаться: говорить ли им о болезнях и смертях других людей, или нет. Бланк не хотел говорить Татарникову о смерти друга, но вдруг подумал, что умирающий, скорее всего, смотрит на это событие философски. Может быть, известие о чужой смерти примиряет со своей собственной.
— Попал в больницу одновременно с тобой, — продолжил рассказ Бланк. — Три месяца назад.
— Он долго сопротивлялся, — сказал Татарников с каким-то особенным выражением. Так солдат говорит про другого солдата, умершего от раны. — Он долго сумел протянуть.
— Долго, — повторил за ним Бланк. — Врачи уже не надеялись, а он все жил. Ему сначала операцию на сердце делали. Разорвалось сердце. Зашили, и он все жил.
— Терпеливый, — сказал Татарников.
Сергей Ильич представил себе Рихтера, умирающего старика. Он ясно увидел надменный профиль гордого Рихтера, непримиримого марксиста. Увидел его изогнутую бровь, кривой нос, каменные скулы. В длинном белом поле он увидел другой окоп, где замерзал другой человек. И не дотянешься, не докричишься. Каждый замерзает молча, терпит в одиночку. Но однажды все встретятся — надо только дождаться этой встречи.
— Потом ему мочевой пузырь резали.
— А, это-то я себе отлично представляю.
Татарников слушал внимательно, сощурившись; так солдат слушает рассказ о бое.
— Потом его уронили санитары, он бедро сломал. Это надо же — человека после операции на сердце уронили на каменный пол.
— Могу представить. — Татарников видел перед собой лицо Соломона Рихтера, кривую его усмешку.
60 
