Особенно,... 
129 
Вздыхаю. Поднимаюсь на ноги. Теплый пол приятно гладит ступни.
Окошко с видом на невидимое море. Я стою перед ним. В стекле вместо моря мое отражение. Странно, что садовые фонари не горят. К чему бы это?
Я выхожу из спальни. Тихонько прикрываю за собой створку двойной двери. Рука уходит направо. Щелкает выключатель. Вспыхивает свет, и тут же с кресла подпрыгивает мой помощник. Протирает глаза, пялится на меня голого. Смотрит мне в пах.
– Эй, – хрипловатым голосом окликаю я его взгляд.
Взгляд с трудом поднимается.
– Твой президент не тут, – показываю я пальцем на свой открытый пах. Потом поднимаю этот палец и стучу им себя по лбу. – А здесь! Здесь твой президент! Виски и лед!
Он выходит. Я остаюсь. Мне сейчас удивительно приятно быть голым. Не пойму почему. Я игривой походкой прохожусь к окну. За окном – сырой холод. Я чувствую его спиной. Я стою спиной к окну и осматриваю медленным взглядом стены. На одной вижу фотографии в рамках. Не слишком большие. Странно, что я раньше их не видел.
Подхожу ближе. Вижу портреты пяти президентов. Первый – Грушевский. За ним следом Кравчук, Кучма и последние двое. Интересно! Человек сидит в тюрьме, а портрет его тут, в резиденции! Надо сказать, чтобы сняли!
Помощник появляется с подносом в руках. Он уже проснулся. Идет твердой походкой, хотя несет не мало: бутылку «Аберлора», серебряное ведерце со льдом и щипцами и мой любимый низкорослый стаканчик-толстячок.
Останавливается передо мной. Я сам себе наливаю.
– Фотографии давно висят? – спрашиваю.
– Позавчера Николай Львович приказал повесить…
– Львович? Вот что, прикажешь ему рядом повесить фотографию украденного дивана. А если не захочет, то пусть все эти портреты себе в спальне вешает, а не здесь!
– Он хотел, чтобы это стало традицией…
У меня нет желания продолжать разговор. Тем более с человеком без имени. Он все-таки еще не проснулся, раз позволяет себе объяснять мне замыслы Львовича!
Со стаканом виски я возвращаюсь в спальню. Присаживаюсь голой задницей на край кровати. На край большой президентской кровати, в которой вроде бы лежит женщина.
Я протягиваю холодный ото льда стакан к Майе. Дотрагиваюсь им до ее плеча. Никакой реакции.
Полная бесчувственность. На душе необычная, но мирная горечь. Мне словно жаль прошлого. Естественное чувство. Прошлый год, принесший мне столько неприятных моментов, хочет, чтобы я жалел о его смерти. Он ушел в историю, а я еще нет. Я тоже когда-нибудь уйду в историю. Но не сейчас. Сейчас меня волнует это бесполезное женское тело, повернувшееся ко мне спиной. Я опускаю взгляд вниз, на свой едва видимый в темноте член. Мы оба расслаблены. Только голове моей вроде бы обидно от отсутствия между моим и ее телами трения, способного вызвать пламень. Нет. Даже искры не возникает. Мы не заряжены друг другом. Она не хочет, чтобы я горел. А я по собственной воле забираюсь только в холод, в воду, в лед.
Но может… может, попробовать? Я опускаю стакан с недопитым виски на тумбочку и неспешно, вздыхая от осознания своей внезапной сексуальной мелочности, забираюсь под легкое одеяло, чтобы приникнуть к ее телу и проникнуть в него. Без всякой страсти, без чувства, без желания сердца. Она, скорее всего, даже и не проснется. Точнее, сделает вид, что спит и не замечает. Как час назад она делала вид, что сгорает от страсти. Чушь какая-то. Когда же, в какой момент мое отношение к этой женщине стало внезапно добрым?
Нет, сейчас не время для установления причинно-следственных связей. Сейчас первая ночь нового года, первая ночь нашего с Майей телесного знакомства. И, возможно, последняя.
148
Киев. 14 апреля 1992 года.
Мы сидим с отцом Василием у меня в коммуналке и пьем кофе.
– Памятник? Старику? – удивляется он, слушая мой рассказ. – Но там же не кладбище!
– Она ведь не знала! Но все проплачено и надо срочно его забирать.
Отец Василий поглаживает бороду. Я смотрю на перхоть, осыпающуюся на его черный мешковатый свитер. Жду, когда он скажет, что делать.
– А она не захочет пойти посмотреть на могилку?
Я пожимаю плечами.
– Думаю, что нет. Но кто его знает!
Отец Василий, размышляя, разводит руками. На лице смесь сомнения и недоумения. Толстые губы то и дело искривляются, подрисовывая к выражению лица еще и сожаление.
– Ну ладно. Лучше б она с нами посоветовалась! Заказали бы сварной крест. И дешевле было бы, и не так жалко, если снесут.
129 
