Особенно,... 
25 
Дайан спускалась к себе на цокольный этаж особняка мистера Даймонда и размышляла о том, что вообще-то приезд дочери, пускай и на несколько дней, большая радость. С другой стороны, Либерти наверняка не удержится от колкостей и критических замечаний — если, конечно, она не переменилась, что вряд ли.
Как было бы здорово, если бы они наконец поладили. Но у Либерти столько комплексов, что требовать от нее дружелюбия и покладистости наивно.
День тянулся бесконечно. Не привыкшая бездельничать, Либерти изнемогала от скуки. Сначала думала поработать над начатой песней — были несколько разрозненных куплетов, которые никак не получалось дописать. Потом решила, что настроение не то. Чтобы сочинять, необходимо вдохновение. Так не бывает, чтобы взял ручку — и создал что-то божественное.
Тем хуже для нее. А жаль, что этим процессом нельзя управлять. И еще много чего жаль. Например, жаль, что у нее нет отца.
Мама убедила ее, что отца у нее никогда не было. Дайан отказывается говорить на эту тему, и, сколько бы Либерти ни допытывалась, все тщетно. Даже Арета не имела понятия, кто был ее отец.
— Твоя мама мне никогда о нем не рассказывала, — сообщила Арета, когда Либерти еще только перебралась к ним жить. — Сестренка уехала из дома в шестнадцать лет, хотела выступать в Нью-Йорке, а когда через несколько лет залетела, то нашим никому не сказала. Судя по всему, ее все устраивало. Она ведь тебя одна растила, пока ко мне не прислала. Замуж ни за кого больше не вышла, и ни о каком постоянном мужчине мы тоже не слыхали. Правда, твоя мама всегда на этот счет скрытничала, она вообще себе на уме. Мы с ней сестры, но я ее совсем не знаю.
Либерти ловила каждое слово, ведь Арета рассказывала куда больше, чем можно было выудить из Дайан.
— А как ты думаешь, почему она все бросила и пошла в горничные? — спросила она.
— Бросила что? Ты о чем толкуешь-то, солнышко? — вздохнула Арета. — Насколько я слышала, она перебивалась с хлеба на воду, выступая во всяких кабаках. Думаю, что постоянный заработок, да еще жилье, казались ей очень даже неплохим вариантом. И за аренду платить не надо. Никаких тебе забот. И между прочим, она не горничная, а экономка, это разные вещи!
— Один черт, — буркнула Либерти.
— Нет, разница очень большая, — не согласилась Арета. — Она же не стоит на четвереньках и не надраивает ему сортир.
Либерти часто фантазировала на тему, кто был ее отец. До переезда к мистеру Даймонду у мамы перебывало много бой-френдов. Одного она хорошо запомнила: его звали Леон, он был высокий (мама тоже рослая), у него были музыкальные пальцы (у мамы тоже), и, как мама, он был певец. Либерти запомнилось, что он какое-то время жил у них и относился к ней, тогда пятилетней девчонке, как к своей дочери. Даже водил ее гулять в Центральный парк и в зоопарк, а самое памятное — как по субботам он усаживал ее рядом с собой и давал слушать свои любимые записи. Марвин Гей, Смоки Робинсон, «Темптей-шенс», Глэдис Найт. Она их обожала. К семи годам она уже знала всех великих исполнителей соула и, к восторгу взрослых, могла вполне прилично воспроизвести исполнение Дайаны Росс или Пэтти Лабель.
Иногда, и это был настоящий праздник, мама с Леоном брались петь дуэтом, и Либерти сидела и восхищалась: они были прекрасной парой и пели чудесно.
Леон прожил с ними года два, пока однажды ночью Либерти не проснулась от громкой ссоры, а наутро Леон собрал вещи и ушел.
Она помнила, что кожа у Леона была очень черной, и у мамы тоже. А у нее самой кожа светлая, какао с молоком, так что в конце концов она пришла к грустному заключению, что Леон не мог быть ее отцом. Это ее огорчило, но что поделаешь?
Еще ей запомнился день, незадолго до ее изгнания из особняка, когда мама поставила ее в ванной перед зеркалом и прочла лекцию о цвете кожи.
— Видишь это лицо в зеркале? — сурово спросила мама. — Это черное лицо, девочка. Ты меня слышишь?
— Да, мама, — ответила Либерти. Мамина напряженная интонация ее испугала.
— Мы живем в мире, где полно предрассудков, и черная кожа — основание для дискриминации. Лучше тебе сразу зарубить себе это на носу.
— Хорошо, мама, — прошептала она.
— Тогда скажи это вслух.
— Я черная.
— Правильно, и никогда — слышишь? — никогда об этом не забывай. Потому что, если ты с твоей светлой кожей и сможешь сойти за белую, правда все равно рано или поздно выплывет наружу.
25 
