68 
Скрипнула дверь — пришла баба с кухни, прошлась между лавками, разбудила еще двух баб, и вместе они ушли из коровника.
Затем проснулся ангел. Подошел к ближней печке, подбросил дров и тоже, как Федька, погреться присел.
Завтракали во втором человеческом коровнике. Пришелец, дуя на горячую овсянку, с любопытством рассматривал помещение.
— И это вот так вы живете? — спросил он у сидевшего рядом бригадира.
— Ага, — ответил тот. — Хорошо живем, ты лучше о себе расскажи: кто такой, откуда?
Все за столом притихли, ожидая рассказа. Горбун-счетовод даже ложку с кашей обратно в миску опустил.
— А што рассказывать? — пожал плечами пришелец. — Зовут меня Демид Полуботкин, жил в Москве, потом прислали в колхозный дворец культуры тут недалеко, в село Нижняя Колода. Ну а оттуда я сбежал…
— А чего тебя туда прислали? — спросил один из мужиков.
— Культуру укреплять.
— А чем ее, эту, укрепляют?
— Ну чем, песнями, плясками…
— Так ты, што ли, и поешь?! — радостно воскликнул бригадир. — А?
— И пою, — горделиво произнес Демид Полуботкин.
— Так споешь, может, чего после завтрака? — спросил счетовод.
— Не-е, — мотнул головой Демид. — Для этого особый настрой нужен, радость должна внутри быть… это ж не копать.
Бригадир кивнул.
Счетовод нахмурился.
— Ну а про жизнь в Москве рассказать можешь? — спросил какой-то мужик.
— Могу, — сказал Демид.
— Вот што тогда, — заговорил бригадир. — Надо, шоб все слышали… Давай это в классе расскажешь, а?
Демид согласился, и тогда бригадир после завтрака объявил всем, что вечером в классе про Москву расскажут.
Прошелся потом Демид по Новым Палестинам, с интересом рассматривая строения и жителей, а когда уже возвращался в главный коровник, где ему лавку определили, столкнулся лицом к лицу с хорошенькой светловолосой девушкой, одетой в валенки и большого размера тулуп, и без всякой шапки.
— Это вы из Москвы? — спросила она, смущенно улыбаясь.
— Я, — ответил Полуботкин.
— Катя, учительница. — Девушка протянула руку.
— Дема. — Улыбнулся Полуботкин.
— Вы сегодня будете про Москву рассказывать?
— Ага. — Дема кивнул. — Буду.
— Это хорошо, — сказала Катя и, еще раз мило улыбнувшись, отошла, оставив Полуботкина в некотором недоумении.
Отошла она, потом обернулась и проводила его взглядом, пока в человеческий коровник он не вошел.
«Смешной какой! — подумала Катя. — И животик такой кругленький, что аж выпирает! Кушать, должно быть, любит!» Вечером Полуботкин рассказывал про жизнь в Москве. Про конных милицейских, про магазины, про кино.
Народу собралось очень много. Слушали его внимательно, затаив дыхание, и только иногда кто-нибудь из малокультурных мужиков перебивал рассказ простым вопросом, стараясь уяснить, на что похожи вещи, про какие Полуботкин рассказывает.
— А че это — кино? — прозвучал негромкий вопрос.
— Кино — это такая иллюзия, как жизнь, только в жизни все происходит один раз, а кино можно много раз смотреть…
— А че это — иллюзия?
— Подожди, — теперь уже Полуботкин осадил вопрошающего. — Вот, к примеру, фотографии знаете? Некоторые кивнули.
— Ну а это так же, только движение снимает. Ясно? Конечно, было это не ясно, но сам рассказ нравился новопалестинянам больше, чем разные объяснения.
Узнали новопалестиняне от Демида и про Кремль, и про Кремлевского Мечтателя, и о том, что москвичи утром и вечером руки моют и в каждой квартире есть туалет… Бабы, услышав это, завздыхали. Тут бригадир перебил рассказ, заявив, что гость устал и пора женщинам на вечернюю дойку идти.
А когда разошлись новопалестиняне, подошел бригадир к Демиду и сказал ему:
— Ты б тоже че-нибудь плохое про Москву рассказывал, а то сидят, рты пораззевали, слюну пускают!
— Да как же можно, про Москву и плохое? — искренне удивился Полуботкин. — Это же сердце Родины!
— А чего ж тебя оттуда выслали?
— Не выслали, а послали… Потому, что в Москве слишком много культуры, а в других местах, особенно в селах, ее вообще нет.
Бригадир почесал за ухом, подумал. Потом сказал:
— Так вот возьми лучче и спой, чем сказки рассказывать!
— Будет настрой такой, тогда и спою, — сердито ответил Полуботкин. — А не будет настроя, так…
Бригадир, будучи явно в неприятном настроении, развернулся и, больше ни слова Полуботкину не сказав, ушел.
Шли дни. Полуботкин прижился в Новых Палестинах, спал, ел и больше ничего не делал, даже уже и про Москву не рассказывал. Говорил, что настроя нет. Лежала у него под лавкой без дела гармонь в футляре. И сам он часто лежал, глядя в потолок и наслаждаясь теплом помещения.
68 
