Особенно,... 
142 
Лоб его вмиг покрылся испариной, он в изнеможении оперся на дверь. Надо вернуть ее! Она еще убедится, что он прав.
* * *
Лили проснулась от царапанья крохотных коготков о кончик ее носа. Артемас, улыбаясь, сидел рядом, откинув длинную прядь ее волос и играя ею. Видимо, котят он только что сбросил.
Он нежным взором заглядывал ей в глаза. В тени лампы его черные волосы сливались с фоном, выявлялся серебристо-серый цвет его глаз. В комнате было тихо от полуночного спокойствия. Она чувствовала себя загипнотизированной.
— Снова болит рука? — Она приподнялась на локте. Под весом мягкого, пухового одеяла она, одетая в большую фланелевую рубашку и старые серые тренировочные штаны, чувствовала приятное расслабление.
— Я в порядке. Пойдем вниз. Теперь самое подходящее время. Никто не увидит нас вместе, никакой неловкости.
Она задумчиво уставилась на него, на узкий, белый ремень, удерживающий неподвижно поврежденную руку. Накинув на плечи темно-голубой халат, он кое-как справился со старыми джинсами и белыми носками и предупредил ее вопрос:
— Если кто-то из слуг проснется и захочет узнать, где мы, то наверняка подумает, что мы спим вместе, несмотря на нашу одежду.
Она взглянула на большую кровать с откинутым покрывалом и белыми простынями на его стороне. Она лежала поверх них, на расстоянии вытянутой руки от его больших подушек.
— Пуритане гордились бы нами.
Артемас мрачно взглянул на свою руку.
— Мне кажется, что волдыри и прием обезболивающих — верный способ заманить тебя в постель. — Он осторожно взял ее за руку. — Но это всего лишь начало, вставай. Внизу у меня кое-что для тебя приготовлено.
* * *
Они остановились в темноте перед двойной тяжелой дверью.
— Я запуталась, — прошептала она. — Где мы?
Артемас вынул из кармана причудливый ключ и сунул его в блестящий медный замок:
— Это сюрприз. Закрой глаза! Не подглядывай.
Она тупо подчинилась. Чувствовался холод полированного деревянного пола. Наконец раздался ровный, тяжелый звук открывающейся двери. Взяв Лили под руку, он провел ее вперед. Сразу же пахнуло нежными, земными цветами и растениями, холодом. Где-то громко журчала вода.
Ей показалось, что она находится в каком-то большом помещении, под ногами вроде бы каменная поверхность. Чуть дальше она, похоже, ступила на гладкую поверхность кафельных плиток.
— Один момент.
Артемас сказал эти слова таким голосом, словно предвкушал что-то очень приятное. Послышался отчетливый щелчок замка. Он взял ее за руку.
— Полюбуйся на свою пальмовую комнату, Лили!
Вздох благодарности и удивления вырвался из ее груди. Огромная разрушенная стеклянная комната предстала перед ней райской роскошью, которую она всегда безуспешно пыталась представить.
После десятилетий одиночества маленькая каменная девочка ожила и теперь исправно лила воду. Нежный пальмовый лес служил фоном для папоротников и великолепного разнообразия цветущих растений. Между ними вилась дорожка, выложенная плиткой. Красивые керамические урны заменили разбитые сосуды, которые она помнила.
— Замечательно, — прошептала она. — Даже лучше, чем я представляла!
Она услышала мелодичное щебетание сонных, рассерженных длиннохвостых попугаев, спящих на ветвях деревьев. Артемас поднял ее руку, и какая-то ярко-желтая птица тотчас села на их переплетенные пальцы. Она была такой же изящной и гордой, как и воспоминание.
Глава 27
Старый безжалостный торг висел в воздухе подобно запаху сосновых чурбачков в камине музыкальной комнаты. Мягкое освещение комнаты, величественные диваны и кресла в стиле барокко зачаровывали и успокаивали.
Артемас откинулся на спинку стула, игнорируя стакан виски на столе. Его ноющая рука покоилась на подушке, лежащей на коленях. Он не принимал никаких обезболивающих с тех пор, как приехал сенатор. Это неблагоразумие было следствием его настороженности к этому человеку.
Сенатор поглаживал причудливую трубку и искоса поглядывал на пламя. Вытянув ноги на пуфик перед стулом, он выглядел обманчиво великодушным. Наконец он снова собрался с мыслями:
— С тех пор как я ушел в отставку, у меня появилось довольно много времени для размышлений. И теперь я частенько задумываюсь о твоем продолжающемся детстве и уважении, поскольку смерть моей дочери я воспринял гораздо страшнее, чем думал, Артемас взвешивал каждое его слово:
142 
