42 
Разговаривая с ним, все старательно соблюдали вежливость. Несмотря на его шестнадцать лет, называли его «кабальеро», а он сидел в сдвинутой на затылок шляпе, скрестив ноги в сапогах и ел фасоль с нопалитос {26} и мачакой — сушеным козьим мясом, которое было черным, жилистым и пованивало, несмотря на то что в дорогу его обильно сдобрили красным перцем. «¿Le gusta?»[146] — спрашивали его. Он отвечал, что да, спасибо, ему очень нравится. Его спрашивали, откуда он приехал, и он сказал, что из Нью-Мексико, на что они запереглядывались, зацокали языками и высказали предположение, что ему, должно быть, очень грустно оказаться так далеко от дома.
К вечеру луг стал похож то ли на цыганский табор, то ли на лагерь беженцев. Число их росло, потому что по дороге подходил все новый и новый народ, костров становилось все больше, и в сгущающемся сумраке от одного к другому переходили темные фигуры. На покатом, увалистом лугу паслись ослики, силуэты которых при взгляде на запад вырисовывались на фоне темно-сиреневого неба; тут же стояли, задравши вверх свои оглобли или дышла, их маленькие тележки, поставленные одна за другой, подобно рудничным тачкам. К этому времени у их костра сидели уже несколько мужчин, они передавали друг другу бутылку мескаля. На рассвете двое из них продолжали сидеть перед мертвыми, остывшими углями. Тогда как женщины занялись уже приготовлением завтрака — снова разожгли костер, замесили тесто и стали лепить из него тортильи, шлепая их на разогретый комаль из кровельного железа. {27} Сидящих пьяниц обходили, глядя на них так же неодобрительно, как и на разбросанные там и сям вьючные седла с накинутыми для просушки одеяльцами.
Когда караван снова тронулся в путь, солнце стояло уже довольно высоко. Тем, кто оказался слишком пьян, чтобы двигаться, оказывали всяческое уважение — им выделили место на тележках среди скарба. Так, словно они пали жертвой некой пагубы, которая запросто может сразить кого угодно.
Дорога, которой они следовали, шла по местам довольно диким, так что им не только жилья по пути не попадалось, но и вовсе ни одной живой души. Тем не менее сразу после полуденного отдыха вдруг оказался пройден перевал, с которого открылся вид на реку и редкие домики Колонии Морелос, обрамленные квадратом ее четырех улиц, похожих на черточки, которые в пыли проводят дети, играя в классы.
Своих попутчиков Билли покинул, когда они разбивали лагерь на заливном лугу южнее городка, и повернул коня на дорогу, ведущую вниз по реке: хотелось попробовать все же отыскать волчицу. Глиняная дорога была вся в рытвинах, продавленных колесами телег и так крепко засохших, что их края не разбивало даже конское копыто. Река текла чистая и холодная — только что она низверглась с высокого горного хребта и текла на юг, около селения сворачивала, а потом снова текла на юг под западной стеной хребта Пиларес. Билли свернул с дороги и, подъехав по тропе к самой воде, остановил коня, чтобы дать ему напиться, погрузив морду в холодные бурливые струи. Поодаль на галечном наносе какой-то старичок с осликом собирал плавник. Куча бледных искривленных палок, нагруженных на ослика, казалась переплетением костей. Дальше мальчик пустил коня прямо по воде, и тот пошел, осторожно ступая копытами по круглым окатышам речного русла.
Городок, в который он въехал, изначально был старинным, еще прошлого века, поселением мормонов; {28} он проезжал мимо кирпичных зданий с железными крышами, потом рядом оказался кирпичный лабаз с железными ставнями, раскрашенными под дерево. На бульваре против лабаза от дерева к дереву был натянут транспарант, а под ним в павильончике сидели музыканты маленького духового оркестрика, словно в ожидании прибытия некой важной персоны. По улице и бульвару бродили разносчики, продающие арахис, вареные и посыпанные красным перцем початки кукурузы, пончики buñuelos с заварным кремом, а также фрукты в бумажных кульках. Он спешился, привязал коня, вынул из седельной кобуры винтовку, чтобы ее не стащили, и пошел пешком к бульвару. Среди посетителей ярмарки, устроенной в этом крошечном парке, где под ногами засохшая грязь, а из зелени лишь чахлые деревца, попадались типы куда более невразумительные, чем даже он, — бродили целыми семьями и, кутаясь в лохмотья, разинув рот, любовались латаными брезентовыми палатками; вездесущие меннониты, в их подчеркнуто посконных одеяниях (соломенная шляпа, штаны на помочах и с нагрудником), более всего напоминали некогда частые на подобных мероприятиях жуликоватые шайки торговцев волшебными эликсирами, с тою лишь разницей, что за меннонитами по пятам всегда следуют ребятишки мал мала меньше, поверженные в оторопь цветастыми занавесами с изображением непотребств и всяческих излишеств; тут же индейцы племен яки и тараумара при луках и колчанах стрел и два мальчика-апача с серьезными угольно-черными глазами, пришедшие в мокасинах оленьей кожи из лагеря в горах, где последние остатки их свободного племени ведут существование уже как бы за гранью, будучи бледной тенью народа, к которому когда-то принадлежали, и все они наблюдали происходящее с такой серьезностью, словно этот задрипанный цирк мог представляться им торжественным воплощением, быть может, нового какого-то завета или предвестием очередной грозящей им кары.
42 
