Особенно,... 
.
Очередная сказка о Золушке 
84 
И вот, после третьей или четвёртой рюмки коллекционер внезапно говорит: «И всё же я не понимаю — зачем вам всё это понадобилось?..» Лицо собеседника каменеет. Коллекционер безуспешно пытается преодолеть последствия оплошности, но все его попытки заводят в тупик: разговор угасает. Собеседник поспешно прощается и выходит вон.
Минуту-другую коллекционер проводит в одиночестве, пытаясь выбросить из головы эту нелепую историю, не имеющую к нему, в общем, никакого отношения, затем выскакивает на улицу и наблюдает отъезд недавнего собеседника. Нашему герою удаётся проследить его путь до квартиры (любителям детективных историй, разумеется, ничего не стоит представить себе эту сцену во всех подробностях) подняться (скажем, по пожарной лестнице) к окнам и установить несколько микрофонов с дистанционным управлением.
Эту ночь он проводит под окнами, слушая и записывая на плёнку всё, что происходит в комнатах.
Сперва раздаётся голос мужчины, который узнать нетрудно, ведь расстались они всего каких-то пол часа назад. Мужчина жалуется на усталость, у него был нелёгкий день: «Не хочешь ли выпить, дорогая? Я уже принял пару рюмашек, но с удовольствием посижу с тобой, если…» В ответ раздаётся междометие, нечто среднее между «хм» и «угу», заставившее коллекционера насторожиться. У него абсолютная память на голоса, он знает, что слышал это «хм» или «угу», он даже знает уже когда и при каких обстоятельствах, но всё ещё не может поверить. В комнате включают телевизор, коллекционер узнаёт музыкальную заставку древнего телесериала из жизни врачей, медицинских сестёр и пациентов. Женский голос тихонько (словно бы про себя) произносит: «Вот и не упомню — выжил Пьер или нет…» Мужчина отвечает: «Его как раз должны прооперировать».
Под утро коллекционер возвращается домой — смертельно усталый, но чрезвычайно довольный собой. Чего стоила бы его коллекция без плёнки, записанной этой ночью…
Фекла Дюссельдорф
Старая Мо
Медленно-медленно тянется толстая нить. Темными пальцами с распухшими суставами старая Мо не торопясь собирает на длинную спицу непослушные петли. Коза Мо, полуслепая и старая, как сама Мо, неторопливо жует край набитого сеном тюфяка.
Ветер скрипит ставнями, и воет в трубе, как голодный и тощий зимний волк. Мо ворошит дрова в очаге, и берет новую лучину. Мо перебирает серые петли, пока ветер не стихнет, и Луна не поднимется над снежной равниной, круглая и белая, как блины, которые пекла Мо весной — когда была молодая. Некому теперь есть блины Мо. И до весны еще далеко.
Мо откладывает вязанье, поправляет тяжелую вышитую доху, и, шаркая тяжелыми негнущимися ногами, подходит к окошку. Нет, только снег — бесконечная зимняя вьюга, бесконечная зимняя ночь. Все древние Боги полегли в той долгой войне — только белые северные волки пришли их оплакать. Мо вздыхает, и подкидывает узловатые, как старческие руки, дрова в огонь. Мо одобрительно смотрит на законченное вязанье: хороший вышел платок, теплый…
Мо зевнула, и помяла в руках оставшийся моток. Мо стара и одинока, и длинна северная ночь. Мо снова взялась за спицы.
Вскоре маленькие нескладные человечки были готовы. Мо положила два тельца на стол, и оттолкнула любопытную козью морду. Мо взяла из очага два малых, еще теплых уголечка, и положила их человечкам на грудь. Влажная шерсть зашипела.
Потом Мо тяжело, по-старчески вздохнула, закуталась в толстый платок, и задремала. Тук-тук. Тук-тук. Вскоре побегут опять по снегу быстрые сани. Тук-тук. Тук-тук.
Дмитрий Ким
О происхождении романов
Хочется написать рассказ о повзрослевшем Буратино. О том, как он сидит в небольшом тихом кафе где-нибудь в центре Варшавы. На столе перед ним чашка кофе, в привычно негибких пальцах тлеет сигарета Лаки Страйк. Деревянное лицо не стало более выразительным с годами, нос не стал короче и не затупился. Взгляд одновременно усталый и целеустремленный. Он кладет сигарету на край пепельницы, чтобы извлечь из нагрудного кармана яркой куртки несколько предметов. Вот они лежат на столе: мальтийский паспорт, авиабилет до Индии с открытой датой, ключ из желтого металла, кредитная карта, обрывок салфетки с неразборчиво написанным адресом.
Двумя днями позже, ранним утром, он сходит с трапа аэробуса в аэропорту Нью-Дели. Таможня, банкомат, стоянка такси, он называет пункт назначения, поглядывая на обрывок салфетки. Дом выглядит заброшенным: стекла выбиты, некоторые двери сорваны с петель. Он поднимается по грязной лестнице, входит в квартиру. Освещая себе дорогу зажигалкой, он входит в чулан. На дальней стене — ветхая занавеска, изображенный на ней очаг с котелком почти невозможно разглядеть, за занавеской — маленькая деревянная дверь. Он делает движение, чтобы достать ключ, но видит, что в этом нет необходимости: дверь чуть приоткрыта. Он открывает ее настежь, уже зная, что будет дальше.
84 
