210 
Наконец, Лев взревел.
— Я не Единорог! — рычал он. — На меня не действует писк девственниц! Давай дели уже этот проклятый пирог и свалимся слушать Тригви Сейма, на кровати, в темноте, аппаратура за шесть тысяч евро. Или ты считаешь, мы рождены, чтоб сказку сделать былью? Попрыгай, малолетка, ветер перемен давно зашил тебе рот!
И, правда, рот Алисы оказался зашит. На блюде лежал пирог, в руках нож.
— Дели! — потребовал Лев.
Вот сволочи, уроды мягкотелые болваны с несчастными лицами, чтоб вас стошнило — разрезать — раздать — и утопиться. Упасть умереть застрелиться. Не хочу. Зачем это всё? — думала Алиса, разрезая пирог. — Вшивая оболонь. Стоило рождаться, чтобы. Подсыпали бы уже сразу мышьяку, что ли. А ведь ещё потребуют стать королевой, будут жрать мою икру и хамить из-за стола. Мразь! Ничтожества! Лягушки! — Алиса думала с такой ненавистью, что из-под ножа и правда, выскакивали лягушки. Но пирог не хотел делиться.
Может пусть оно всё идёт поездом, размышляла Алиса, распиливая срастающийся пирог, может ну его нафик, и платформа номер шесть, и я давно дома, среди белых халатов, и можно поливать георгины… Если поезд приходит на платформу, где я встречаю саму себя, вернувшуюся из зазеркалья, и раз, два, три — я уже иду домой, а со мной — она, которой выпало пилить проклятый пирог, и я могу думать о любовнике, с которым сейчас встречусь, и слушать рассеяно, даже, зевая, и с улыбкой обещать позвонить, какая чушь, нам не интересны двойники, львы и единороги, мы космополитические суки, запутывающие очами пути юношей, нам ли быть в печали, марья искусница валентина златоцвет…
Алиса очнулась от громового рыка над ухом.
— Ты что там мешкаешь! Мы тоже не из стали! — Лев казался измученным.
— Вы живее всех живых, — парировало враньё Алисы через зашитый рот. — Вас заморишь, как же!
Хотя единорог, похоже, загибался от тоски. Мысли Алисы проносились перед глазами присутствующих как наяву — и жертв становилось всё больше.
Подите нахер суки, — рычала про себя Алиса. — Думаю, как умею. Я не виновата, что привычка вашего прекрасного мира к социопатическому онанизму воплощается в неразрезаемые пироги.
— Да ты не пили его, дурака, — наставлял Лев. — Ты подели его сначала. Обойди народ, пусть каждый окажется не обделёнышем внимания, а частичкой общего целого, ферштейн? Мы чем тут, по-твоему, занимаемся? Лицедействуем, что ли?
Ишь какие, думала Алиса, поднимая тяжёлый поднос и мечтая о постели, клубнике со сливками и котёнке в ногах. Понастроили каравансараев бесплатного счастья, и ты, девочка отдувайся тут за всех, обноси пирогами… А почему не мальчик? Почему не шведский стол, японская мать? Где хвалёная демократичность глобализации? Или это сказочное занудство воспринимать как подарок судьбы, счастье, неопалимую купину? Может надои молока вам повысить и мычать, приветственно махая хвостом по утрам? Сволочи недорезанные… Теперь Алиса понимала персонажа Ирвина Шоу, подсыпавшего яд в булочки, с желанием сделать подарок миру.
Так какого хрена меня сюда родили, уточните раз и навсегда, — думала Алиса, и пирог с ядом таял на подносе. Каждому доставалось по кусочку смерти, позади идущей Алисы возились врачи и возводились погребальные конторы.
Вздувшийся, синий Лев катался по земле и просил прощения за всё, Единорог напротив, всех прощал. Алиса одна шла посреди этого содома, не ведя бровью и не ведясь на панику. Алиса была прекрасна, как именины костлявой. Она, наконец-то, почувствовала, что боль внутри утихает, пружины распрямляются и какой-то окраинный смысл вылезает из подполья вперёд.
НЕ ДЕРЖИ В СЕБЕ, ДЕЛИСЬ СО ВСЕМИ!
И ТВОЯ ВОЗМЁТ!
210 
