134 
— Я уже второй месяц езжу, уже все бригады знаю, у вас хорошие ребята в «Евролайнс», не вредные, берут, берут почти всегда, вот меня только одной бригадой пугали, отец и сын ездят, сын еще ничего, а вот отец ни за что девушку не возьмет, правда это? Я с ними еще не сталкивалась, но боюсь заранее, это правда, что они такие вредные?
— Разное говорят, — уклончиво отвечает водитель.
Впрочем, в ответных репликах она не нуждается. Удивительно, для пьяной девочки из провинции у нее очень чистый язык. Она курит, раскачивается и рассказывает, рассказывает.
— Второй месяц езжу, в Париже была, в Будапеште была, в этом, как его, ну, там тоже была. У вас не вредные ребята, берут. Везде берут, есть билет, нету, неважно, где ж я билеты-то возьму, они денег стоют. А так везде была. Правда, на одних автовокзалах.
Она отрывисто смеется, закуривает еще одну сигарету.
— Ждет? Ну, кто меня ждет. У меня ведь теперь и дома-то нету. Сгорел, да. Совсем сгорел. Мама сгорела, отчим сгорел, брат вот выскочил, а меня не было. Отчим не совсем сгорел, а мама — насмерть. Умерла в коме, у меня на руках, ее отчим вытаскивал, обгорел сильно, но не насмерть. Она умерла, умерла, успела только сказать, как меня любит, с тех пор и езжу.
Этого, конечно, не может быть, чтобы мама в коме успела такое сказать, но какая разница, если ей от этого легче. Какая разница.
— И езжу, и езжу. Дома нет, мамы нет, один брат остался, к отчиму я не вернусь. Ну, почему "плохой человек". Просто отчим. Я уже взрослая, двадцать два года, могу быть сама по себе. Да и куда там возвращаться-то, все ведь сгорело, просто все, лето жаркое, как спичка сгорело, ничего не успели ни вынести, ни спасти. Автобус теперь — дом родной.
Она опять смеется, отрывисто и тихо.
Немного европейского пива, немного европейской трассы, немного европейского лета. Она не говорит о продлении визы, о том, что будет, когда начнутся дожди, когда так или иначе придется возвращаться на пепелище — или начинать все с начала в другом месте, какая разница. Какая разница.
Она не хочет об этом думать, она не может об этом думать, она все время немного пьяна от пива и дороги, полтора месяца назад у нее все еще было, а теперь нет ничего, кроме дороги. Иллюзия движения куда-то, иллюзия перемен, если движешься по ночной трассе со скоростью сто двадцать километров в час и смотришь на дорогу, так легко не думать больше ни о чем. Дорога есть. Это — надежнейшая гарантия того, что ты движешься.
Черный автобус несется в ночь. Время исчисляется в километрах и сигаретах.
И пока это так, зима ходит где-то вдалеке, какая разница, где. Какая разница.
©Александр Шуйский, 2004
Лена Элтанг. Genio y figura
Все в нем отливает мейсенским розовым: крупноватые зубы, усталые склеры, слабые скулы и лоб,
он кажется каминным потрескавшимся пастушком, когда сидит на соломенном тюфяке, сдвинув колени, сдвинув брови, в своей занавешенной комнате, где рукописи вповалку обозначают углы, а середина отмечена желтоватой ванной на когтистых бронзовых лапах, он глядится мальчиком на улице, у журнального киоска, тычет пальцем в табачные обертки, стесняясь гортанного своего английского, где р катается несговорчивым леденцом, не помогла ему Тин-Пэн-Элли, все, что осталось в памяти — козье вымя жены Леона Блума и Besetzung, обьясняющий все, вот и он умеет обьяснять, привязанностям приходит конец, говорит он, их надо держать взаперти и доставать лишь изредка, как старую выщербленную флейту, ritardando, ritardando! смеется он, но, вдруг заскучав, хватается за Рильке: величайший, мол, лесбийский поэт после Сафо, я не спорю, ему обидно, он говорит, прищурившись: а твой Bateau Ivre — кипяченое молоко с пенкой, где пенка — та, что собирается в углах рта у безумцев, я не спорю, Рембо — его конек, а еще deinon и deinotaton, хайдеггеровский щекотный ужас, весь этот игрушечный Purgatorio, которым он пугает меня, сидящую с пустой чашкой на свернутом покрывале в вишневую полоску (его подушки колются, а пол так холоден), но я не боюсь того, о чем еще не читала, и встаю, чтобы налить чаю, принеси и мне, говорит он вслед, думая, что мне наскучил его basso ostinato, ведь я без царя в голове и не умею заделывать бреши, а ему так хочется меня научить, что нет покоя голове в венце, я люблю эту голову, пусть там и мальчики кудрявые в глазах, а для меня все не находится места, и я принесу, принесу ему чаю, и вина, нечаянно, невинно, куда же я денусь, хотя это уж точно в последний раз.
134 
