.
Очередная сказка о Золушке 
26 
И начал я ее бояться. Даже хуже — ненавидеть. Неправильно было, что она себя так ведет, неверно это. Заперлась в своем, а меня даже на порог не пустила. Как-то я спросил ее: что ж ты даже не пожалуешься? Получил в ответ: мне для другого силы нужны, мне выжить надо. Только в тот раз о страшном и помянула, больше ни разу. Если бы она плакала день и ночь, если бы жаловалась, если бы ненавидела меня за то, что я бык здоровый, а она умирает, — да как бы я ее любил, как бы я ее жалел! Но не позволила.
Не по-человечески это было, не по-людски. Стал я ее волю испытывать. И сволочью себя чувствую, а не могу. Просто мечтал — ее слезы увидеть, чтобы утешить. И однажды — страшное сказал: "Когда ты наконец умрешь… — и дальше уж не помню что, типа: — Я этот шкаф передвину к окну", — сказал, сам испугался, а все смотрю, смотрю — ну сейчас-то заплачет, сорвется. Нет, взглянула как-то странно, удивленно немного, ничего не сказала.
Уехал в командировку, специально, в самое страшное для нее время — конец химии, она уж почти на улицу не выходила. Думал — остановит, попросит остаться. Нет, не попросила, сказала — если дело требует, о чем разговор. Машина, а не человек. А я там, в командировке, девку себе завел, дешевку из ювелирторга, как сейчас помню. И словно остановиться не мог — чем хуже становлюсь, тем мне лучше. Извела она меня своей силой, не должно так быть, чтобы человек перед лицом смерти так себя вел. Вернулся, все ей выложил, побледнела, подобралась…
Кошмарные два года были. Никогда в жизни я себя такой сволочью не чувствовал. А однажды она вернулась из Москвы другая совсем. Как будто растаяла. Чудо произошло. Победила она эту болячку. Не насовсем, но отсрочка есть, длинная. Смеется и говорит — планы твои прахом все пошли, не передвинуть тебе шкаф-то к окну. И смеется, заливается. А потом тихо так сказала — пошел вон.
Почему я пытаюсь оправдаться? Она выздоровела, живет сейчас где-то. А я любил ее, любил, честное слово. Просто ну нельзя же ей так было — не по-человечески.
ЮКА ЛЕЩЕНКО
АВЕРС
Одна юная женщина Катерина очень боялась своих неодиноких ночей. Днями она выходила в люди, завернутая в вельвет и хлопок, в людях было тесновато и пахло живым, особенно в метро, где встречались локти, колени, иногда вдруг глаза, но эти быстро захлопывались или отплывали, поджатые губы и всхлипывающие носы. Катерина делала нужные движения, опасливо ощущая под непрочной кожей как бы перестук костяшек, почти доминошный, ей все было неловко и постоянно казалось, что ее надели не на тот скелет. Она сидела восемь часов за пластиковым столом и стучала по клавиатуре, жалостно думая зачем-то о жуке-древоточце, который погиб бы в их офисе от голода. Катерина имела ланч в два часа дня и обсуждала с соседними особями водоотталкивающую тушь, каких-то невнятных детей, цены на подсолнечное масло и что Игорь Петрович — лапа, сладкая лапа, но прочно и безнадежно женат на русифицированном клоне Николь Кидман. После работы Катерина посещала супермаркет, складывала в дребезжащую тележку ледяные куриные груди, йогурты и неприлично вялые огурцы. Дома ее ждал юный мужчина Андрей, фрилансер, в свежей щетине, джинсах и майке с Микки-Маусом. Они целовались в прихожей и шли готовить ужин, съедали ужин и проводили немножко свободного времени: Катерина делала соляные ванночки для ног, Андрей раскладывал пасьянс «Паук». Им было очень хорошо вместе. Они ложились в постель и там любили друг друга в тугом коконе белоснежных простыней, выкуривали по последней сигарете на подоконнике с видом на Большую Медведицу. А потом начиналась ночь, которой боялась Катерина. Как только она закрывала глаза, ей тут же представлялось, что дышащий рядом Андрей медленно превращается в тяжелое похрустывающее насекомое, шевелит шестью жесткошерстными лапками, щупает воздух длинными усами и смотрит в темноту безжалостными фасеточными глазами. Это было так ужасно, что Катерина прикусывала крик зубами и до рассвета затаивалась.
Юный же мужчина Андрей вообще не спал по ночам с той первой ночи, когда остался жить у Катерины и внимательно прочитал по системе Брайля ее ключицы, узкие колени, тайные косточки и нежно пощелкивающие суставы. Ему, конечно, было страшновато, когда Катерина, смежив веки и вздохнув, обращалась в гигантскую медведку. Но он никогда не заговаривал об этом, потому что любил, а у любви, вы же понимаете, есть печать на всякие губы и шелковые мешочки для всякого сердца.
26 
