Последние отзывы

  50  

Он не сразу сообразил, в чем дело. В ярком свете лампочки в изголовье кровати увидел расплывчатое красное пятно и решил, что этот цвет из недавнего сна.

— Вставайте скорей! — настаивал голос. — Машину заводите!

Пока Плетнев натягивал штаны и рубашку, спросонья никак не попадая в рукава, Марьяна стояла возле стенки, нервно теребя ворот своей красной кофточки.

— В Ларису стреляли! Через окно, — захлебываясь от возбуждения, рассказывала Марьяна, пока он выезжал со двора на улицу, то и дело царапая низом пропаханную трехтонкой Саранцева колею. — Я уже у себя свет погасила. Слышу — бацнуло поблизости и стекло звякнуло. Сперва подумала, баллон с огурцами в подполе разорвало. Потом слышу, ломится кто-то через сирень и Волчок от злости прямо с цепи срывается. И вроде бы как порохом запахло. Я блузку с юбкой накинула — и в залу. Лизка в одной рубашке выскочила. У Ларисы свет горел. Мы дверь к ней открыли, а она на полу сидит, согнувшись. И молчит… Хоть бы застонала, что ли. Господи, что же теперь будет? — Марьяна всхлипнула. — Крови-то целая лужа. Она рук от груди не отымает, а с лица белее мела. Мы с Лизой ее на кровать положили. Господи, беда какая…

— Кто же мог в нее стрелять? Нет, это абракадабра какая-то. Из чего стреляли?

— Из охотничьего небось. У нас в станице охотников много…

Ларису Фоминичну перенесли на одеяле в машину. Она лежала с закрытыми глазами и не отнимала от груди рук. Лиза подстелила на сиденье клеенку. Плетнев удивился, что она в такую минуту может помнить о каких-то мелочах.

* * *

Хирург районной больницы вышел в коридор, вытирая полотенцем руки.

— Порядок, Фоминична, — бодро сказал он. — Семь дробин извлек. Да это ерундовина. Под кожей сидели. Вот пуля, которая ключицу перебила, та не нашлась. Дома поищи. Милиции она будет нужна. Ну ничего, срастется ключица. Ты как, останешься возле нее на ночь?

— Мне утром на работу. Нет, нельзя мне остаться, — решительно отказалась Марьяна.

— Да в вашей Дорофеевке все как на подбор богатыри. Для них медпункт скорее клубом служит, так сказать, источником информации. Так что спокойно можешь сделать себе выходной.

— Нет, Петр Степанович, спасибо вам. Я лучше завтра к Ларисе забегу.

— Дело хозяйское. Елизавете Васильевне скажи: все в полном порядке будет. Только придется Ларисе Фоминичне у нас недельки две погостить. А вы в милицию заявили? — спросил Петр Степанович, почему-то обращаясь к Плетневу.

Марьяна растерянно покачала головой.

— Пока нет, — отозвался Плетнев. — Но надо обязательно заявить.

— Да толку с них… Вон мою моторку уже вторую неделю разыскивают. Ладно, домой езжайте — уже светать начинает. Я сам сообщу: начальник милиции — мой сосед.

К станице они подъезжали на рассвете. На повороте из-за Колодезного бугра брызнула малиновая заря, растеклась по серебрящейся легкой рябью реке, полыхнула по темным окнам спящих домов.

«Михаил собирался на рассвете на шлях выйти, — вдруг вспомнил Плетнев. — Что-то не попался он нам по дороге. Может, проспал».

Внезапно его полоснула страшная мысль: а что, если в Ларису Фоминичну стрелял Михаил? На какое-то мгновение он разжал лежавшие на руле руки, и машина, вильнув, подпрыгнула на ухабе. Нет, нет, нельзя подозревать человека в преступлении по одной только причине, что много лет назад он совершил нечто подобное.

— Брат у вас был, — утвердительно сказала Марьяна. — Он не сказал, куда после собирается?

— Я ночевать его оставлял, — оправдывающимся тоном сказал Плетнев. — Отказался. Кого-то ему проведать было нужно.

— Вы меня к дому не везите — я дворами пройду, — сказала Марьяна. — Меня станичные собаки признают. — Она попыталась ему улыбнуться. — Здесь я и слезу.

Плетнев видел, как Марьяна спускалась к дому сперва проулком, потом через двор Даниловны. Свою калитку открыла не сразу — постояла с полминуты, как бы собираясь с силами, потом быстро нырнула под купы буйно разросшихся деревьев.

«Надо было задержать Михаила, расспросить про житье-бытье, — сокрушался Плетнев. — Загадочный он человек… Я ведь и по сей день не знаю, чем он живет, дышит. А надо бы, надо мне это знать. С другой стороны, попробуй выпытай у него хоть что-то — с детства скрытностью отличался. А тут еще меня не то стесняется, не то вовсе чужаком считает. И все-таки я мог, мог удержать его. Вспомнили бы мать, детство… Я ж сунул ему десятку — и с концами…»

  50