– Не надо. – Ее взгляд уставился на иглу. – Пожалуйста, не надо.
– Я видел нечто потрясающее, Клер. Верь мне, я знаю, что спасение человека не может основываться на самоотрицании, а, напротив, на поощрении желаний и жизненной энергии. – Он улыбнулся ей, но в его глазах блестел жар, смысл которого она не хотела понимать.
– После этого ты почувствуешь себя лучше. Поверь мне. А когда ты успокоишься, я перевяжу твои раны и помогу поесть. Я не хочу, чтобы ты испытывала боль или волновалась. Скоро все кончится.
С криком она стала извиваться, но он взял ее руку и мягко ввел иглу под кожу.
Время тянулось медленно, как во сне. Ставшая послушной после укола наркотика, она спокойно сидела, пока Крэмптон промывал и перевязывал ей запястья и лодыжки. Когда он накормил ее гамбургером, она даже поблагодарила его, тупо и вежливо улыбнувшись.
В своем воображении она снова представила себя ребенком, заболевшим гриппом, в своей ночной рубашке с узором из танцующих котят. С кружащейся головой она пошла за ним во двор, куда он вывел ее помочиться. Затем он снова уложил ее в постель и велел уснуть. Клер покорно закрыла глаза. Она не почувствовала, как он снова ее связал.
Во сне она увидела своего отца. Тот плакал. Сидел за кухонным столом и плакал. И она ничем не могла успокоить его.
Ей приснился Кэм, то как она занималась с ним любовью на полу кухни, возбужденная желанием и ощущая острую радость. Ее влажное обнаженное тело прильнуло к нему.
Затем она увидела себя привязанной к доске, ощущающей вместо пылкого чувственного желания лишь холодный страх. И Эрни овладевал ею.
Она проснулась в холодном поту. Чувствуя подступающую из-за наркотика тошноту, она уткнулась лицом в подушку. Но у нее не было сил даже помолиться.
– Ее не видели со вчерашнего утра. – Звоня в отделение полиции штата, Кэм растирал лицо рукой. – Ее дом не был заперт, ничего не пропало. Одежда, драгоценности, инструменты, все ее документы на месте. – Он сделал паузу, чтобы затянуться сигаретой, хотя горло и так уже саднило. – Я связался с ее братом и ее друзьями. Никто не получал о ней никаких известий. – Преодолевая чувство тошноты, он начал давать ее описание. – Белая женщина, двадцати восьми лет. Рост сто пятьдесят, вес около ста пятнадцати фунтов. Короткие рыжие волосы, челка. Янтарные глаза. Нет, не карие, янтарные. Шрамов на теле нет. Возможно была за рулем новой модели «Ниссан-300», белого цвета. Нью-йоркский номер ББА-4451.
Он заставил полицейского на том конце провода повторить все. Когда он повесил трубку, Бад Хьюит уже стоял в дверях. – Полгорода уже занялось поисками. – Чувствуя неловкость, Бад взглянул на кофеварку. – Хочешь кофе?
Кэм понимал, что его кровь уже и так на девяносто процентов состояла из кофеина. – Нет, спасибо.
– Позвонил в газеты?
– Да. Они поместят ее фотографию. – Он снова потер лицо руками. – Чертовщина.
– Тебе надо немного поспать. Ты занимаешься этим уже больше суток. – Бад засунул руки в карманы. – Я понимаю, что ты чувствуешь.
Кэм взглянул на него. – Знаю, что понимаешь. Я еще проедусь по округе. Ты посидишь здесь?
– Конечно. Чертовски неудачно, что Мик заболел. Он бы нам сейчас помог.
В ответ Кэм лишь кивнул. – Я буду держать связь по радио. – Зазвонил телефон, и он бросился к трубке. Разговор был недолгим. – Пришел ордер на проверку счетов Моны Шерман.
– Хочешь чтобы я этим занялся?
– Нет. Мне надо кое-что предпринять. Я позвоню через полчаса.
Через час он уже колотил в дверь квартиры Моны.
– Ладно… О, Боже. Да, подожди же минутку. – Полусонная, кутающаяся в тонкий, цветастый халат, она открыла дверь. Она не успела сказать и слова, как Кэм рывком распахнул дверь и с треском закрыл ее за собой.
– Вот сейчас мы поговорим.
– Я уже рассказала тебе, что знала. – Она провела рукой по спутанным волосам. – Ты не имеешь права вот так врываться.
– К черту мои права. – Он толкнул ее в кресло.
– Послушай-ка. Один звонок моему адвокату, парень, и ты потеряешь эту свою жестяную звезду.
– Ну давай, звони. Можешь также упомянуть и о своем пособничестве убийству.
Настороженно гляда на него, она натянула халат на плечи. – Не понимаю, о чем ты говоришь.
– Ты когда-нибудь по-настоящему сидела в кутузке? – Положив руки на подлокотники кресла, он наклонился к ней. – Я не имею в виду одну-две ночи в окружном изоляторе. Я говорю о настоящем сроке. От десяти до двадцати лет, как минимум.