Но жить после эдакого везения стало не на что. С «грязным» послужным листом куда примут? В уличные бригады – завалы разбирать. Ворочать тяжёлые камни, таскать битый кирпич, тела убитых откапывать и сгружать в топь. Для такой работы какая же сила нужна! Но пошла – пришлось. И упала в первый же день, едва ногу не размозжило носилками. Встала – в глазах темно, круги плывут какие то… А во рту солоно, и в ушах шумит. Бригадирша, здоровенная баба подошла, из жалости сунула в руки неотработанный пайковый талон, и отослала прочь. «Ступай девка, и не выходи больше. Мне падёж на рабочем месте ни к чему. Загнёшься, того гляди – отчётность испортишь. И спасибо скажи, не успела в послужном запись сделать, как чуяла, что не выдюжишь!..»
Тогда пошла она в госпиталь – приняли. Поставили к корытам. В огромном прачечном зале день и ночь, день и ночь посменно, по двенадцать часов, под окрики штатных санитарок, гнулись над огромными корытами измученные трудом женщины, отстирывали в кипятке грязное, заразное солдатское бельё. Его бы сжечь по хорошему… Один за другим шли эшелоны. Огромные кучи кровавого тряпья высились вдоль стен, и меньше не становились, сколько ни работай – сверху то и дело спускались новые порции. Жара кромешная, едкие щелочные пары, удушливое гангренозное зловоние, не заглушаемое самыми сильными антисептиками, смешанное с запахами старой крови и свежего пота. У женщин распарено-красные злые лица, красные распухшие пальцы, расшлёпанные ступни босых ног. Из одежды – вечно мокрый серый халат на голое тело. Волосы велено стричь коротко, под гребёнку. Защитных перчаток на всех не хватает, работают голыми руками. Окунул – прополоскал – отжал, окунул – прополоскал – отжал, и так без просвета… Палец треснул – к корытам не подходи, пока не залечишь, таскай воду из котла огромными вёдрами, сотни вёдер в день. За полнормы пайка. Пораниться нельзя – это смерть. Перед сменой – обязательный укол от гангрены. Колют – больно до слёз, и сидеть потом больно, а помогает что-то не очень. Вот и той, на чьё место заступила Вегда – не помогло. Говорят, царапина была пустяковая – содрала кожу об ушко ведра. Сгнила в две недели заживо, потом её халатик здесь же отстирывали. Страшно.
Пять дней боялась Вегда, следила за собой, а на шестой поняла, что ей уже всё равно. Безразлично. Жизнь утратила смысл. Даже еда, которой так всегда не хватало, о которой так мечталось, потеряла вкус. Теперь она уже с удивлением вспоминала о том, что совсем ещё недавно любила порезать ломтиками свежий хверс и пожарить на рыбьем жиру, что мечтала раздобыть свежую офицерскую рубашку и пошить из неё новую блузочку ко Дню Федерации, что по выходным они с подругой ходили в кино или кафе, и она с нетерпеливой радостью ждала этого дня всю неделю… Теперь она ждала только одного – конца очередной смены. И желаний у неё больше не осталось, кроме как умереть. Пожалуй, она была от этого недалека – какая-то непривычная лёгкость появилась в теле, и в ушах не прекращался странный гул.
И настал день, когда она просто не вышла на работу. Подумалось – а зачем? Какой смысл? Не лучше ли встретить конец в собственной постели, чем подле вонючего корыта, как умерла вчера девчонка-водоноска, тоже из наших? Стала разгибаться, поднимая свою ношу – а дальше люди не сразу поняли, что произошло. Показалось, будто перевесили её вёдра, села между ними на корточки, и застыла. Санитарка прикрикнула даже: «Чего расселась, как у праздника? Живей, живей!» Тряхнула за плечо – она и свалилась. К стенке отнесли, грязной простынёй накрыли – так и пролежала до конца смены, скрючившись… Ради чего? Отдала жизнь за паёк, а он ненужным оказался…
Дома было хорошо. Целыми днями Вегда сидела на кровати, обхватив руками колени, думала ни о чём. Медленно-медленно шевелились в голове мысли. Приходили воспоминания, то грустные, то светлые. Самым лучшим было одно: милый робкий мальчик в форме важного чина контрразведки… И почему-то крепла в душе уверенность: он придёт к ней, обязательно придёт…
Голода не было. Пока. Так мало ела она в рабочие дни, что в продуктовом сундучке скопился небольшой запасец. Теперь она расходовала его понемножку, без всякого аппетита, просто чтобы пожить чуть подольше, отдохнуть напоследок. Оказывается, это такое блаженство – лежать и ничего не делать сутки напролёт. Прежде ей не доводилось.
Несколько раз в комнату заглядывал комендант. Интересовался, в чём дело, почему какой день не на работе? Нездорова, отвечала она. Поначалу он верил, потом стал грозить, что привлечет за дезертирство с трудового фронта. Пусть, думала она вяло. Пока соберётся – её уже не будет на свете… Скоро уже, скоро…