В допросной повисло молчание. Стало так тихо, что когда Листунов нечаянно смахнул на пол карандаш, все вздрогнули как от выстрела.
— Ерунда! — бросил Паврин зло. — Я понял: все эти страшные истории вы сочинили нарочно, чтобы нас деморализовать и сбить с толку! Это ваши отвратительные сыскные штучки! Но зря старались, господа, не на тех напали! Можете упражняться в подлости на нигилистах и прочем сброде, истинным же сынам отечества ваши каверзы не страшны!
Тут Титу Ардалионовичу очень захотелось встать со своего места и дать Модесту Матвеевичу по шее сапогом (лучше бы, конечно, розгой, и не по шее, но нижних чинов Роман Григорьевич пока отослал, а других тяжёлых предметов, кроме сапога, в допросной не имелось). Но агент Ивенский упрямству заговорщика обижаться не стал, постарался повернуть разговор в практическое русло.
— А что, — спросил он, обращаясь не к разбушевавшемуся Паврину, а к притихшему Мыльнянову, — нет ли способа проверить подлинность моих слов? Может быть, вас убедила бы какая-нибудь клятва?
Но ответил не Мыльнянов, а Паврин, причём очень живо.
— Безусловно, есть! Повторяйте за мной: клянусь Землёй и Небом, клянусь Водой и Огнём…
— Модест, не нужно, прекрати! — вдруг перебил Мыльнянов, бледнея.
— Нет, отчего же? Он сам хотел! Сам и виноват будет, свидетели имеются… Вот перебил, придётся сначала. Клянусь, Водой и Огнём, клянусь Светом и Тьмой, клянусь Землёй и Небом, и всем сущим под ним. Клянусь утробой матери моей и чреслами отца моего… — «Фу-у, стыд какой!» — скривился Удальцев, но Роман Григорьевич усердно повторял, хоть и его такие физиологические подробности немного смутили. — Клянусь именем моим, и силой моей, и жизнью моей, и плотью моей и кровью и духом. Клянусь, что, открывая судьбу Модеста Паврина, Георгия Мыльнянова и Сергея Таисьева, я говорил чистую правду, как она есть!
— Или как я её представлял! — выкрикнул окончание клятвы Мылнянов. — Модест, отчего ты не договариваешь?
Тот не удостоил соратника ответом, лишь бросил снисходительный взгляд. А Роману Григорьевичу, эхом повторившему последние слова, объявил злорадно. — Ну, вот и всё! Это старинная формула, рассчитана специально на чародейское сословие, будь то маги, колдуны или ведьмаки. Если вы нам солгали — умрёте ровно через двенадцать минут.
Разумеется, Роман Григорьевич не умер. Сидел со скучающим видом и рисовал по памяти профиль девки-оборотня на допросном листе, пока остальные напряжённо следили за томительно-медленным ходом минутной стрелки на настенных часах.
Самое забавное — Паврина он опять не убедил.
— А-а! — вскричал он, поняв, что разделаться с коварным сыскным не удалось. — Так вы здесь и клятвы научились обходить?! Вот оно — настоящее змеиное гнездо! Покажите, покажите-ка ваши амулеты, милостивый государь!
Конечно, не стоило бы потакать арестованным, но Роман Григорьевич показал — жалко что ли? Паврин изучал их долго и придирчиво, выискивая тот, что против клятв, пока Мыльнянов не одёрнул горько:
— Брось, Модест! Мы оба знаем, что клятву именем Сущего обойти нельзя.
— Можно! — артачился тот. — Можно, если видения ему внушили, а он пересказал их нам, воображая, будто говорит правду! Всё предусмотрели, господа-сыскные! Вот если бы ты, Жорж, не встрял со своим окончанием…
— Ах, пожалуйста, могу и без окончания! — перебил Ивенский с лёгким раздражением, и без запинки, отмахнувшись от перепуганного Мыльнянова, повторил опасные слова, — …клянусь, что говорил чистую правду!
И снова не умер — надо же! Больше упрямцу нечем было крыть.
Тогда довольный Роман Григорьевич вызвал конвойных и велел увести заговорщиков в камеру, да не общую, где всякого народа вдосталь, и один сосед другого страшнее, а в отдельную, чтобы сиделось им мирно и хорошо думалось.
А недовольный Листунов заявил:
— Вы, конечно, начальник, вам виднее… Но я ума не приложу, для чего вам понадобилось устраивать этот учёный диспут с арестованными? Только даром потратили время, а результатов никаких, до архата даже разговор не дошёл. Лично я на вашем месте вызвал бы людей, произвёл допрос с пристрастием — живо заговорили бы господа патраторы. Они от простой розги, какой только малых детей учить, и то едва не разрыдались. А уж настоящая пытка…