7

Соседи Олавы и Агнес на Фестнингсгатен сидели на кухне и пили кофе. На столе лежали их любимые хальденские печенья «Тропический аромат». Это была пожилая пара, охотно сующая нос в дела соседей и любившая посплетничать.

— У этих сестер Йохансен кто-то так мерзко стучит в доме, — сказал мужчина, отпивая горячий кофе.

— Вчера я тоже слышала это, — сказала его жена, жуя печенье. — Интересно, что бы это могло быть. Лично я не видела, чтобы к ним приходили рабочие.

— Кто, кто?

Проглотив печенье, она повторила:

— Рабочие. Да и собаку их я что-то не вижу.

— Я тоже. Может быть, она сдохла?

— Хорошо, если так. Не будет больше мочиться возле нашей стены.

— Вот именно.

Некоторое время они молча жевали, причмокивая и чавкая.

— Вот теперь стука не слышно.

— Да, — сказала его жена. — Но в доме слышны какие-то звуки, как будто в ванной…

— У них нет ванной! — презрительно фыркнул ее муж. — Они моются на кухне, а уборная у них во дворе.

— Откуда тебе это известно?

— Откуда? Просто я сижу в отхожем месте и наблюдаю за их кухней, только и всего!

— В самом деле? Вот, оказывается, почему ты столько времени просиживаешь в сортире. Через щель в двери действительно видна их кухня и часть двора.

— Остра же ты на язык, старуха!

Их смачный диалог был прерван возобновившимся стуком, отдаленным и нерегулярным.

— Похоже, стучат по трубе.

— Пусть себе стучат, — ответил мужчина, который несколько скис от критики жены. — Лично меня это не интересует.

Он встал из-за стола и вышел, кипя от возмущения. Что, собственно, имела в виду его старая карга?

Взволнованность его объяснялась тем, что он был, так сказать, застигнут на месте преступления. Теперь он уже не сможет подолгу просиживать в уборной во дворе. Теперь ему уже не придется тайком подсматривать за Олавой. Агнес ничего собой не представляла, и к тому же она всегда задергивала занавески, когда мылась. Но Олава этого никогда не делала! Втайне он считал, что она знает о его присутствии, поскольку, моясь перед сном, она иногда бросала в его сторону косые взгляды. Стоя в освещенной кухне, в светло-розовом белье, едва прикрывающем колени, она с таким рвением терла себя внизу мочалкой, словно это была не ее рука, а рука мужчины. Да, она была пышнотелой и аппетитной! Его жена называла ее жирной коровой, но лично ему было так приятно разглядывать ее телеса. Ему так хотелось прикасаться к ее толстым ягодицам или потискать ее пышную грудь. Ведь он не был еще стариком, вовсе нет, в чем он неизменно убеждался, глядя на толстуху. Его жена больше уже ничего не хотела. Нам, пожилым людям, это уже не нужно, говорила она обычно, когда его рука тянулась к ее потайным местам. Это становилось просто невыносимо! Пусть благодарит теперь саму себя!

Но он давно уже не видел «жирную Олаву». В доме у них горел свет, наверняка там кто-то был. Ладно, он посмотрит потом. Жаль, конечно, но ему не хотелось, чтобы жена его что-то заметила.

И он снова пошел домой. Ему не было дела до того, что происходило у соседей.

Агнес вывела Доффена на прогулку. На снегу видны были следы многочисленных лап.

Она хорошо осмотрела этот остров. Занесенные снегом пляжи, пустые летние домики. Пустота и безжизненность…

— Нам нужно достать какой-нибудь еды, Доффен, — уже в который раз сказала Агнес. — Скоро в доме ничего не останется. Олава не подумала об этом!

Глядя на свинцово-серое море, она продолжала:

— Почему же они не приезжают, Доффен? Неужели они так и не приедут? Угощение ждет уже несколько дней, булочки зачерствели, а муки больше нет, чтобы испечь свежие.

Беспомощно глядя на Синглефьорд, она продолжала:

— И нам самим скоро нечего будет есть. Ни еды, ни людей. Кому нужен этот аккуратно прибранный дом?

С моря дул холодный ветер. Агнес больше всего беспокоили теперь симптомы, напоминающие простуду, ощущаемые ею с самого утра. Самым худшим для нее было теперь заболеть. И она думала прежде всего о Доффене: кто будет кормить его?

— Почему же не приезжает Олава с Брандтсами? — удрученно повторяла она. — Пойдем, Доффен, поищем хворост!

  36