197 
У Изабеллы тоже случались такие минуты, и когда девушки видели, как она опускает иглу или откладывает веретено, а ее синий взгляд устремляется к горизонту, они знали, что пришло время помолчать, и не доискивались, отчего, несмотря на сияющий день, ее прелестное лицо, словно зимним туманом, затягивается дымкой печали. Все они думали, что королева вспоминает о муже, и только двум из них, сестре Хелвис и старой Мариетте, приставленной теперь к маленькой Марии, было известно, что мысли ее заняты вовсе не Генрихом, и что другой образ, другое мучительное сожаление туманят подчас ее взгляд.
Когда король вернулся со своими рыцарями, — а Ричард тогда же уехал, — образ жизни стал более официальным, поскольку Генрих намеревался полностью войти в отведенную ему роль; очень скоро он показал, чего стоит, и взялся править королевством с благоразумием, отнюдь не исключавшим твердости и даже суровости. В этом пришлось убедиться пизанцам, которые, как и венецианцы и генуэзцы, держали свои владения в Акре, на этом огромном рынке шелка и пряностей.
На Кипре Ги де Лузиньян, ставший теперь его сеньором, изнывал от тоски и никак не мог смириться с решением отвергших его баронов. Но он еще не утратил надежды вернуть то, что считал своей собственностью, и сговорился с пизанцами, у которых и на Кипре было владение. Они решили для начала захватить Тир, потом — Акру и прогнать Генриха и его жену. Довольно глупый план, если знать, насколько мощной была оборона древней финикийской столицы, но у них были в городе сообщники. Кроме того, Ги рассчитывал на поддержку брата, Амори, который по-прежнему был коннетаблем королевства, а следовательно, входил в ближайшее окружение Генриха.
Последний узнал о заговоре и прогнал пизанцев из Тира. Обозлившись, они отправили с Кипра суда разорять побережье между Тиром и Акрой, отчего новый король пришел в ярость и выгнал всех пизанцев из Акры и вообще из всего королевства, предупредив:
— Если они посмеют снова сюда сунуться, я их повешу!
Разумеется, Амори де Лузиньян пытался заступиться за изгнанных. Но не тут-то было, напрасно он это сделал: гнев Генриха обрушился теперь на него, король приказал его арестовать, обвинив в предательстве, и коннетабль мог угодить на эшафот.
Изабелла выслушала эту новость с удовольствием. Она никогда не любила коннетабля, прекрасно зная, что это он устроил брак Сибиллы со своим «дурачком» братом. Кроме того, он несколько раз пытался подтолкнуть королевскую чету и Гераклия к тому, чтобы разрушить ее брак с Онфруа, чтобы самому жениться на Изабелле и обеспечить себе право на корону. Наконец, он никогда не скрывал, что она ему очень нравится, и вовсю ухаживал бы за ней, если бы Госпожа Крака не присматривала так внимательно за семьей сына. Новый брак Изабеллы с графом Шампанским разгневал его и вместе с тем привел в замешательство: как ему, не обесчестив себя, открыто покинуть лагерь Ги и выступить в качестве его соперника? Так что пришлось Амори смириться со свершившимся фактом, но сожаления у него остались, и Изабелла об этом знала, хотя Амори никогда ни в чем не отступал от выполнения своих обязанностей военачальника. Но она все же не желала его смерти, поэтому постаралась внушить мужу, что казнить за простое заступничество — слишком суровая кара; магистры тамплиеров и госпитальеров поддержали ее в этом.
Амори выпустили на свободу, но, зная, что Генрих мог затаить на него злобу, он отказался от меча коннетабля и уехал к брату на Кипр. Никто не сожалел о его отъезде: у нового короля были уже другие заботы, и немалые, поскольку речь шла о канониках храма Гроба Господня, разумеется, перебравшихся в новую столицу.
Патриарх Рауль, сменивший Гераклия, был уже немолодым человеком. Теперь он умер, и каноники, не спросив согласия короля, как обязаны были сделать, тотчас приступили к выборам нового патриарха, которым стал архиепископ Кесарийский, Эймар Монах, один из самых горячих приверженцев клана Лузиньянов. Генрих высказал им свое недовольство. Капитул дерзко ответил ему, что не обязан считаться с мнением короля, который не был коронован в храме Гроба Господня, как того требовал обычай. Это было уже чересчур!
Генрих тотчас явился в доспехах в зал капитула церкви Святого Креста, приказав охранять все входы и выходы, в одиночестве вступил в круг черных сутан, на которых блестели роскошные наперсные кресты, и обвел суровым взглядом все эти обритые, а то и лысые головы, на которых тонзура постепенно разрасталась, превращаясь в обширную плешь.
197 
