Последние отзывы

  37  

– Отец! Отец! Что с вами?.. Ответьте мне, отец! Умоляю, ответьте! Не умирайте! Не оставляйте меня… Сжальтесь же, скажите хоть слово.

Ответьте мне, отец!

– Он не может ответить вам, дитя мое, – прошептал аббат, наклонившись к ее уху. – Вооружитесь мужеством…

– Но ведь он не умер! Он дышит, я вижу!

– Это верно, но он вас более не слышит. Помолимся же вместе… Это все, что мы можем сделать для него…

Однако Жюдит не пожелала молиться. Гибким, сильным движением она поднялась с колен, и в желтом свете зажженных Маржанной свечей Жиль увидел, что в ее черных глазах блеснул гневный огонь.

– Почему я ничего не знала? Почему мне ни о чем не сказали? – спросила она, не стараясь говорить тише. – Я думала, что отец здоров, только немного устал от прожитых лет. А сегодня вечером пришли сказать мне, что он умирает, что я должна поспешить. Разве некому было позаботиться о нем?

Ее взгляд, ее голос обвиняли. Тогда вмешался, и довольно резко, доктор Гильевик:

– Вам ничего не сказали по той причине, мадемуазель, что никто ничего и не знал. Даже мы… Ваш отец запретил говорить кому бы то ни было о своем состоянии… Вы знаете сами, какого замкнутого, скрытного нрава он был…

– А вы, вы же знали, насколько мы бедны!

Мой отец не был замкнутого нрава, как вы говорите, нет, он был горд! Он предпочел умереть, чем позвать на помощь. А поскольку он не выходил из дому и не принимал никого, никто и не поинтересовался, что же с ним происходит. Будь он богат, весь город толпился бы у его дверей, стоило бы ему только чихнуть!..

– Горе помутило ваш разум. Нельзя же взламывать двери, которые сам хозяин отказывается отворить, а ваш отец не хотел никого видеть. Он уклонялся от визитов под любым предлогом, даже от визитов ректора. И вы не можете упрекать аббата, который всю жизнь свою проводит в самых нищих домах, в том, что он пренебрег домом вашего отца, потому что он беден!

Губы девушки искривились, будто в рот ей попало что-то горькое. Она пожала плечами.

– Визиты из милости! Разве вы не понимаете, что они могли лишь внушить отвращение? С ним, потомком Сен-Мелэнов, славой Бретани, стали бы обращаться как с покалеченным матросом или с рабочим, изнуренным тяжелым трудом?! С отвратительной признательностью он стал бы выслушивать снисходительные речи, принимать еду, оставленную как бы случайно на краю стола?! Принимать в подарок шарфы из серой шерсти, которые вяжут зимними вечерами, поедая блины и рассказывая городские сплетни, получать к Рождеству мелкую монету?! Не об этом я вам говорю! Я говорю о тех визитах, которые наносят друзьям, равным во всем. Я говорю о дружбе, горячей, настоящей, внимательной, о дружбе, которая распознает смерть, таящуюся в утомленном взгляде. Такую дружбу он бы не отверг!

Но вы – вы оставили его в одиночестве, полном ужаса, наедине с этой полоумной старухой, которая верит в существование фей и злых корриганов и во всем видит козни дьявола! О, как я вас ненавижу! Как я вас ненавижу! Всех! Всех!..

Рыдание оборвало ее горестный крик, и Жюдит залилась слезами. Она дрожала, как лист на ветру, близкая к истерике, и ее пронзительный голос эхом разносился в стенах комнаты. Тогда доктор подошел к ней и дважды спокойно дал ей пощечину, затем схватил ее в охапку и принудил сесть на единственный стул, на который она упала, как мешок, сотрясаемая судорожными рыданиями.

– Пусть мне принесут немного воды, – проворчал доктор. – А вы, аббат, заканчивайте ваше дело. Эта сцена непристойна.

Аббат Талюэ кивнул и грустно улыбнулся.

– О, думать о приличиях, когда страдаешь…

Бедняжка не помнит себя от горя. Поймите же, она не понимает сама, что говорит. Впрочем, в ее словах, может быть, и есть доля истины… Мы должны были попытаться открыть эту столь крепко запертую дверь. Боюсь, что мы пренебрегли нашим долгом милосердия.

– Не старайтесь взвалить на себя вину за ошибку, которой вы не совершали, аббат. Вы знали барона так же хорошо, как и я сам! Если бы мы силой вошли в эту дверь, то он швырнул бы в нас тем, что оказалось бы у него под рукой. Он даже в церковь никогда не ходил, кроме как на Пасху и на Рождество! Если бы не преданность бедной Маржанны, которую его дочь называет полоумной, он мог бы умереть в одиночестве, так что никто бы и не заметил, и труп его мог бы пролежать здесь пару недель. Пусть только не говорят нам, что его образ жизни – неожиданность… даже для его дочери, которая живет в своем монастыре и думает, кажется, что все прекрасно в этом лучшем из миров.

  37