258 
- Я не уверена, что понимаю, чего вы хотите добиться… - женщина в черном платье встает перед дверью.
Бледная. Сухая. Исстрадавшаяся. И ожидание неизбежного финала - а ей сказали, что исход очевиден - утомило ее, но она еще держится. И смотрит не на Инголфа, на девчонку в синем платье. Та же глядит исключительно под ноги, и все равно спотыкается.
Неуклюжая.
Впрочем, эта неуклюжесть Инголфа больше не раздражает.
- Мой сын не в том состоянии, чтобы…
- Ваш сын пока еще жив, но вижу, его уже хоронят.
Она дергается, словно от пощечины и губы поджимает. Будь ее воля, выставила бы Инголфа и, конечно, ту, которая прячется в его тени.
Сама она не рискнула бы приблизиться к особняку.
- Несколько минут, - Инголф просит.
Пока он еще готов просить. И женщина отступает. За дверью запах болезни становится почти невыносим.
- Лежишь? - Инголф остановился у кровати. Он сложил руки за спиной, и та, которая пряталась в его тени, не смела показаться.
- Уйди.
Это слово далось Олафу с немалым трудом.
- Лежишь, - с удовлетворением произнес Инголф. - Страдаешь… от еды отказываешься. Этак ты, дорогой друг, не выживешь.
Олаф сдержал не то рык, не то стон.
- Нет, я понимаю, конечно, что ты обгорел…
…повязки пропитались и мазью, и сукровицей, и живым железом. Кожа сползала пластами, гнила, и открывшиеся язвы мокли.
- Но это еще не повод вести себя как последняя сволочь.
Он решительно раздвинул портьеры, впуская яркий, пожалуй слишком яркий для привыкших к сумраку комнаты глаз Олафа свет.
- Накорми его, - бросил Инголф девушке. - А будет сопротивляться, разрешаю дать ложкой по лбу. Очень, знаешь ли, способствует прояснению в мозгах… если, конечно, не все мозги спеклись.
Олаф злился.
…и злость унял, стоило ей прикоснуться. Осторожно, ведь она так боялась сделать ему больно. Он же пытался улыбаться, пусть и тонкая пленка молодой кожи от улыбки этой расползалась.
И когда девушка поднесла к губам ложку, Олаф открыл рот.
- Так-то лучше… смотри тут, не расслабляйся. Завтра зайду и проверю…
Он вышел, прикрыв дверь, оставляя за нею двоих, которые, быть может, сумеют выжить, если не по одиночке, то вдвоем.
…вдвоем выживать проще.
Инголф тряхнул головой, отгоняя эту, нелепую для себя мысль.
Эпилог.
Пять лет спустя.
У ребенка приключилась жажда. Естественно ночью.
И еще более естественно, что вода в кувшине, который Таннис ставила на прикроватный столик именно потому, что ночная жажда с ребенком приключалась регулярно, его не устроила.
Ребенок, завернутый в простынь, явился в родительскую спальню и мрачно произнес:
- Пить хочу.
- Таннис, - сказал Кейрен, пряча ступни под одеяло, поскольку за ребенком водилась дурная привычка их щекотать, - твой сын пить хочет.
- Неа. До рассвета это твой сын.
И Таннис, презрев материнский долг, повернулась к ребенку спиной. Впрочем, тот уже передумал насчет жажды и, забравшись на кровать, втиснулся между ней и Кейреном. Он лег, обняв Таннис за шею, уткнувшись носом в волосы, и пробормотал:
- Мам, я тебя люблю…
- И я тебя.
- И папу?
- Куда без папы…
Кейрен фыркнул и ребенка подгреб к себе, прижал к животу, велев:
- Спи.
Спал. Крепко спал и во сне порой ногой дергал, точно убегал от кого-то. Ну или догонял… Кейрен утверждал, что сын идет по следу. Как бы там ни было, но одеяло к утру сбивалось, падало на пол, и ребенок мерз, пытался согреться, забираясь под простынь, а порой и под подушку.
Он боялся холода и еще красных крабов, которые порой оставались после прилива. Он собирал перламутровые раковины, и еще кривые деревяшки, камушки, всякую всячину, утверждая, что всячина эта просто-таки жизненно необходима. И в комнате его стояла сто одна коробка…
Таннис давно отчаялась навести в них порядок.
Он секретничал с Кейреном и по субботам пробирался на кухню, зная, что субботы без ажурных блинчиков не бывает…
…он учился ездить верхом.
И утверждал, что уже взрослый.
Он просто был. Как был и Кейрен.
…его привычка разбрасывать рубашки и неспособность проснуться поутру. Черный кофе. Шоколад. Близкий берег и линия прибоя.
- Я ненадолго, - он говорит это каждый раз, и Таннис отвечает:
- Возвращайся, пожалуйста.
258 
