118 
И будто бы позабыли про то, что была война.
Нас встретили настороженно, но без опаски. Староста, мужик солидный, особенно животом, который нависал над широким поясом, окинул Одена цепким взглядом.
— Уж не побрезгуйте, — сказал он, кланяясь. — Чем богаты, тем, как говорится… дорогому гостю.
Что ж, следовало признать, что чужая земля началась много раньше Перевала. И Оден это понял.
— Девушка со мной. — Тяжелая лапа легла на плечо. — Надеюсь, проблем не будет?
— С нашими-то нет. А с вашими вы, чай, сами как-нибудь порешите.
Был ужин с горячей пшенной кашей, щедро сдобренной маслом, с молоком в высоком, праздничном кувшине, расписанном незабудками. С сыром и солониной, что достали из подпола по особому случаю. Со свежим зеленым луком, редисом и простоквашей… Староста желал угодить, но страха я в нем не чувствовала, скорее уж любопытство. Демонстрировать его открыто человек не спешил, а вот Оден расспрашивать не стеснялся. Он был непривычно дотошен и зануден.
Хотя… что я еще о нем знаю?
Ничего, если разобраться.
Он обещал помочь, но есть ли смысл верить подобному обещанию? И я не хочу смотреть на него, поэтому разглядываю старосту, жену старосты — женщину дородную и неповоротливую. Старших сыновей, жен, детей, которые держались поодаль, но все же жадно прислушивались к взрослым разговорам.
После ужина топили баню на березовых легких дровах, с вениками, которые старшая невестка разделяла на женские и мужские. Сама же и запаривала, поглядывая на меня искоса, с осуждением.
Ну да и плевать. Баня вот получилась хорошей, горячей. Я лежала на полке, позволяя жару вытапливать грязь из тела, долго лежала, до головокружения и трепыхающегося сердца, которое вовсе не успокоилось от ледяного купания.
Принесли и мыло, и полотенца, и даже белую длинную рубаху, коротковатую для меня.
Ощущение чистоты пьянило. Или не оно, но хлебный горький квас?
Главное, что мысли невеселые ушли и стало хорошо. Просто хорошо. Я легла на лавку, собираясь передохнуть, и придремала. Сквозь сон слышала, что меня поднимают, несут, укладывают на что-то мягкое, но колючее и укрывают.
— Родничок… — Оден рядом, и сейчас, в полусне, я могу его обнять. А он шепчет: — Даже не думай от меня сбежать.
Оден уходит еще до рассвета, оставив, правда, не плащ, но тяжелый тулуп, под которым тепло, и я просыпаюсь. Лежу, слушаю, как шелестят в стогу мыши, — у них свежее гнездо в надежном месте, куда не заглядывает кошка. Где-то рядом тяжко вздыхает корова, у которой за ночь прибыло молока…
Покой.
Благодать. Но жажда ее разрушает, и я выбираюсь во двор, к колодцу, к горькой воде, забору и кошке на нем. Она, устроившись на столбике, принялась умываться, стало быть, к гостям.
Надо бы спросить у хозяев, где моя одежда, а то в этой рубашке до середины голени я чувствую себя голой.
— Ты альва? — Из колючих кустов крыжовника высовывается вихрастая мальчишечья голова. — Взаправду?
— Наполовину.
— А он — собака? Хочешь? — Мне протягивают горсть зеленых ягод, кислых, но все равно вкусных.
Помнится, я и сама чужие сады навещать любила.
— Пес, но так лучше не говорить.
Мальчишка выбрался из кустарника и задал вопрос, ответа на который я и сама не знала:
— А почему вы вместе?
— Так получилось…
Вдруг громко забрехали собаки, впрочем, заткнулись тут же, а мой случайный знакомец дернул за рукав:
— Прячься!
— От кого?
Ответить не успел: на пустую улицу вылетели всадники. С гиканьем, свистом, с хлыстами, что вспарывали воздух, подгоняя лошадей, и без того ошалевших. И те хрипели, били копытами, подымая облачка пыли, а я думала, что бежать поздно.
Первый из кавалькады, на вороном кишанском жеребце, влетел во двор.
— Эй, хозяева! — Его голос мог бы и покойника поднять. Но пес, молодой, породистый, счел, что этого мало. Сунув пальцы в рот, он свистнул так, что уши заложило.
Жеребец попятился, пошел боком, но был остановлен крепкой рукой.
А всадник заметил меня.
Как-то вот неуютно сразу стало. Пес ухмыльнулся и перекинул хлыст из руки в руку, длинный измочаленный конец его упал в песок.
— Надо же…
Хлыст шевельнулся и бросился к ногам, не пытаясь ударить, пугая.
Я не побежала.
И псу это не понравилось. Он тронул коня, заставляя подойти ближе… тесня меня к стене дома. А когда отступать мне стало некуда, резко дернул поводья, поднимая жеребца на дыбы. Передо мной мелькнули вороное брюхо с полосой подпруги, тонкие ноги и круглые копыта с полумесяцами подков. А над самым ухом щелкнул хлыст.
118 
