48 
Отпрянув от воды, я обернулась.
На тонкой ивовой ветке, которая с трудом-то собственные листья удерживала, сидела девушка.
– У меня и гребешочек есть. – Она показала мне деревяшку с тремя кривыми зубьями. – Прелестненький.
– Кто ты?
– Я и косичку заплести смогу, прелестненько будет. Не бойся. Тебя не трону.
И тут я поняла, что вижу перед собой лаакье-водяницу.
Белая, с прозеленью кожа. Волос светлый, вьющийся, так и тянет прикоснуться. Сидит лаакье у воды, держит гребешок да людей ждет. Увидит женщину и начнет жаловаться: дескать, волосы в ветвях запутались. Помощи просить будет, плакаться, обещать сокровища немалые. Но стоит поддаться, коснуться волос – и враз опутают они сетью, утянут на дно.
Мужчины же сами к лаакье устремляются, им-то кажется, что не видели они девы краше…
– Не бойся. – Водяница провела гребнем по космам. – Ты хозяюшка.
– А ты?
– А я живу тут.
– Давно?
– Давненько. – Она зажмурилась. – Как утонула, так и живу. Прелестненько здесь. Садись.
И я, цепенея от собственной смелости, села под ивой.
– Я тебе рыбки потом принесу, – сказала лаакье, касаясь моих волос. И языком зацокала горестно: – Что ж ты с ними делала-то? Совсем запустила. Волосики беречь надобно. Прелестненько чтобы…
Руки ее были холодными и мокрыми, а шеи нет-нет да касались острые коготки. И тогда вспоминала я, что не просто так тянет лаакье людей под воду, но чтобы кровь их пить.
– Я тебе волосики чешу-расчесываю, – убаюкивал ее голос. – Разберу прядку к прядке, ниточку к ниточке… прелестненько будет… принесу тебе со дна беленьких жемчужинок… заплету косички… Одну или две?
– Семь, – ответила я.
– Семь косичек мужчинки носят, – неодобрительно произнесла лаакье, выглаживая мои космы. И распадались колтуны, рассыпались от прикосновений водяницы слипшиеся пряди, и даже боль в заживающем шраме утихала. – У тебя есть мужчинка?
– Был.
– Друг?
– Муж.
– Му-у-ж, – вздохнула лаакье. – Я себе тоже мужа завести хотела. Раньше. Давно.
– Не вышло?
Она покачала ногой, и тонкие пальчики скользнули по водяной глади, ее не потревожив.
– Тонут. – Лаакье вернулась к моим волосам. – Не прелестненько.
Семь кос она заплела, украсив каждую ивовыми листьями и тонкими полосками коры.
– А здесь я не помогу. – Она коснулась своего лица.
– Знаю.
– Ты еще придешь? – В темно-зеленых глазах жила надежда. – Тут скучно очень. Сижу, сижу, и нет никого…
– Приду, – пообещала я, еще не зная, сдержу ли слово.
Но на следующий день появилась у заводи, принесла лаакье новый гребень, обнаруженный мной среди вещей Тойву. Этот гребень был обыкновенным, деревянным, и украшал его нехитрый узор. Но лаакье взвизгнула от радости и, соскользнув с ветви, обняла меня.
– Прелестненько!
Лаакье была холодной. И пахло от нее нехорошо, речною рыбой.
– Мне давненько ничего не дарили, – сказала водяница, пуская гребень по золоту волос. – Старуха была злой. Ты – добренькая. Прелестненько, да? Будем дружить?
– Я не умею.
Лаакье только рассмеялась.
Над чем? Я и вправду дружить не умела.
Дети, что жили в Лисьем логе, сторонились меня, не зная, как себя со мною держать. Ведь я была и хозяйской дочкой, и бастардом. Оттого и сами они стояли одновременно и выше меня, и несоизмеримо ниже. Пожалуй, не возвышайся за моей спиной грозная тень Ерхо Ину, тяжко мне пришлось бы.
– Расскажи. – Водяница присела на старом камне, поверхность которого тотчас заблестела водой. – Расскажи про людей. Ты еще помнишь.
– Что помню?
– Как быть человеком.
– Помню. И помнить буду.
– Нет, – водяница переложила гребень в левую руку, – все забывают.
Быть может.
Но я не забуду.
– Расскажи.
И я рассказала о том, как однажды появилась на свет в Лисьем логе, и мой отец, спеша сдержать слово, признал бастарда…
Лаакье слушала. Ей нравились сказки о людях.
Мой лес был велик, пожалуй, много больше Лисьего лога с прилегавшими к нему полями. Его края, отороченные молодыми березняками, были наполнены светом и жизнью, а Горелая башня – темное сердце, упрятанное в грудную клетку старых дубов и елей, спрятано так, что ни человек, ни зверь не мог до него добраться. Впрочем, люди предпочитали держаться окраин.
48 
