Глава 49

Ауриана внезапно закричала на родном языке, изрядно напугав помощников Анаксагора, которых она приняла за черных псов Хелля, раздирающих ее плоть за то, что она убила человека, с которым у нее не было кровных счетов. Она ненавидела сон за то, что ей все время снилось кроваво-красное солнце в конце мира и челюсти Великого Волка. Они были широко разинуты и в них вливались реки, в которых барахтались и тонули ее соплеменники. В непродолжительные периоды бодрствования у Аурианы вновь и вновь возникало ощущение потери чего-то такого, о чем она даже не знала. Она считала свою рану несерьезной.

«Меня можно растянуть как беличью шкуру. Я всего-навсего жалкий мешок костей. Мое тело — пергаментная оболочка, едва способная удерживать в себе кровь. Я — презренная плоть, которая трепещет при прикосновении жертвенного ножа. Мои движения не быстры. Смерть быстрее. Мое сердце не может больше вынести этих мук. Арена — это необъезженный жеребец, скинувший меня на землю и истоптавший своими железными копытами. Никакая любовь и страсть не может заставить меня вскарабкаться на его широкую спину».

Еще более странным было то, что временами она приходила к выводу о бессмысленности всего земного существования.

Но нет, это не так. Отказать Бальдемару в отмщении за него было бы все равно что оставить его голодать, не накормив мясом и медом, если бы он был жив. Смерть Одберта — ее долг перед покойным. Если она не сделает этого, то… то что? Образ Одберта начал терять очертания, расплываться, превращаться во что-то иное. Он олицетворял теперь ураган, чуму, голод. Он был силой безымянной, как и сама природа. Он был явлением природы, но не человеком. Он убивал бессмысленно и естественно, как глубокие снежные заносы зимой. Разве можно вызвать сугробы на поединок?

Ауриана забеспокоилась. «Я не могу думать, словно пресмыкающееся, словно трус, падающий ниц перед опасностью и затыкающий глаза и уши, покрывая себя позором».

В нос ей ударил едкий, острый запах лекарств, которые готовил Анаксагор. Послышался тихий, мягкий говор. Это были голоса его помощников. Она почувствовала прикосновение их рук и удивилась — к чему вся эта суета, зачем они изо всех сил стараются сохранить ей жизнь, ведь она — никто. Если бы она сейчас посмотрела в зеркало, то не увидела бы своего отражения. Все четкие и ясные образы в ее голове помутнели и стали похожи на облака, разрываемые на части ветром и вновь сливающиеся, образующие иные фигуры.

Что такое честь? Возможно, это своего рода ослепление, которому человек подвергается добровольно.

«Рамис, посмотри на меня… Ты победила! Я подвергаю сомнению то, ради чего жила. Что делается со мной? Я падаю к звездам. Куда проще уплыть на волне этой боли туда, откуда нет возврата, чем снова найти линию горизонта. О, Фрия, позволь мне умереть!»

Но затем ей пригрезилась ее дочь Авенахар, но уже взрослой женщиной, склонившейся над грудой камней на могиле своей матери и глубоко скорбящей. Однако той, кого Авенахар оплакивала, не было там. Она умерла на чужбине. Посыпались снежинки, и Ауриана поняла, что ее дочь осталась одна, без родичей и скоро погибнет от холода.

Затем она увидела себя в почтенном возрасте, одетой в серую мантию святой жрицы. Ее волосы были белые как снег. В руке она держала посох из орехового дерева, украшенный янтарем — этот посох раньше принадлежал Рамис. Она двигалась через расступающуюся перед ней толпу, чтобы высказать свое суждение на Народном собрании. Там была и Авенахар, окруженная своими многочисленными детьми. Она с гордостью показывала людям на мать.

Ауриана поняла, что настало время выбирать.

Ее призрак помедлил, затем пожал плечами, взваливая на себя ношу, и пошел к святой, одетой в серую мантию.

«Мне еще суждено пожить некоторое время. И не благодаря колдовству Рамис, а потому, что я хочу увидеть цвет глаз Авенахар».

  87