73 
Один прелат сохранил спокойствие. Он ясно видел, какую опасность представляет для него открытие отца Бенедикта, в особенности в данный момент. Он чувствовал, что власть ускользает из его рук, но не сдавался и, сделав последнее усилие, попытался еще раз натянуть узду.
— Ты забываешь, Бруно, что таким тоном не говорят ни с отцом, ни с дядей, — властно заявил он. — Как сына моего брата и моего племянника, я тебя прощаю, но теперь вспомни, что ты состоишь членом нашего братства и должен исполнять требования, предъявляемые тебе настоятелем монастыря.
Отец Бенедикт скрестил руки на груди, повернулся спиной к отцу и в упор посмотрел на прелата.
— Вы правы, ваше высокопреподобие, я это помню и потому явился сюда. Я жду вашего приказания, которое, вероятно, теперь изменится ввиду последних событий.
— Мой приказ, требующий от тебя молчания, сохраняет силу. То, что сейчас произошло, навсегда останется только между нами тремя. Ты никому не скажешь ни слова о печальном событии.
— А если Гюнтер будет осужден?
— Ответственность за это я беру на себя. Ты должен только молчать.
Бруно выпрямился. Казалось, он вдруг освободился от цепей, которыми был скован по рукам и ногам. Его глаза горели негодованием и ненавистью.
— «Подчиняться, беспрекословно подчиняться» — вот ваш единственный принцип! — резко воскликнул он. — Нет, довольно с меня рабства, я больше не могу и не хочу выносить его! С самого раннего детства вы связали меня, непроходимой стеной отделили от людей и от мира, а когда я протестовал, вы всегда вспоминали о клятве, данной мною перед алтарем. И я не нарушал своей клятвы, хотя тысячу раз имел повод сделать это; может быть, я не нарушил бы ее и теперь, если бы она требовала лишь моей гибели. Но когда речь идет о жизни и смерти неповинного человека, я не считаю себя более обязанным повиноваться вам. Вы злоупотребляли этой клятвой, вы заставляете меня совершить преступление! Вы открыли мне глаза, и я вижу теперь, что клялся не Богу, а вам, и что для вас клятва — лишь пустой звук. Тот самый алтарь, который на всю жизнь отдал меня вам в рабство, не помешал вам расторгнуть брак, совершенный перед ним, не помешал отнять у моей матери мужа, а у меня — отца... Вы сами блестяще показали мне, как нужно уважать клятву!
Прелат понял, что с отцом Бенедиктом покончены всякие счеты, однако для сохранения своего престижа не мог не прибегнуть к последней угрозе.
— Что, это — формальное отречение? — строго спросил он. — Мы найдем средство обуздать тебя, мы заставим тебя повиноваться, вероотступник!
Бруно покачал головой и, вздохнув всей грудью с сознанием полной свободы, воскликнул:
— Меня никто не может заставить делать то, чего я не хочу! Монастырские законы действительны только для монахов, обязанных подчиняться воле своего настоятеля. С того момента, как я перестаю быть монахом, ваша власть надо мной кончается. Я не считаю себя более членом вашего монастыря и нарушаю вынужденную клятву, данную не Богу, а вам — человеку, не уважающему, не признающему ни божеских, ни человеческих законов.
Он быстро повернулся и вышел, не взглянув на графа.
Прелат несколько минут неподвижно стоял, как будто в раздумье. Затем страшная мысль пронеслась в его голове. «В монастырском дворе сотни посторонних людей, — с ужасом осознал он. — Бруно на все способен, и если он заговорит, спасения нет».
Настоятель бросился за ним, но понял, что слишком поздно. Молодой человек поспешно прошел коридор и уже выходил во двор. У самого подъезда он встретил крестный ход, направлявшийся к квартире настоятеля. Шествие возглавлял приор. Масса народа стояла по обе стороны процессии. Бруно знал, что, если он отступит в сторону и пропустит шествие, ему грозит опасность быть отрезанным от всей публики; он должен был сейчас же выступить со своим обвинением. Глаза его горели воодушевлением, голова была высоко поднята, точно он вступал в борьбу с целым светом. Он пошел навстречу духовенству, положил руку на плечо приора и громко, звучным голосом, который услышали даже стоявшие в задних рядах, решительно проговорил:
— Не оскверняйте памяти графа Ранека, отец приор! Ведь это вы убили его, и я был свидетелем вашего преступления!
Со всех сторон раздались крики, произошло смятение; монахи, словно пораженные ударом молнии, расступились.
Если кто-нибудь сомневался в правдивости слов отца Бенедикта, то при первом взгляде на приора это сомнение рассеивалось. Он совершенно растерялся от страха, лицо его покрылось смертельной бледностью, губы дрожали, ноги отказывались служить. Удар был слишком неожидан, приор был не подготовлен к нему и даже не пробовал защищаться.
73 
